Вячеслав Иванов - Голубой зверь (Воспоминания)

Отец был знаком со многими из верхушки советского режима: такие люди тогда заигрывали с писателями. Отец был на приеме, устроенном Троцким после удачной охоты (книгу Троцкого с дружелюбной надписью уничтожил после споров с мамой по ее настоянию). Нередко виделся с Фрунзе. Присутствовал при разговоре Радека с Пильняком, когда Радек рассказал, что Фрунзе зарезали, а Пильняк тут же решил писать об этом. Отец, тогда с Пильняком друживший, отговаривал его ввязываться в политическую борьбу, но Пильняк был уверен в себе.

Проведя первую треть жизни в Азиатской части России, отец не знал, что такое антисемитизм. По его словам, в русских деревнях неприязни к евреям не было. Для него антисемитизм оставался странным городским извращением, о котором он узнал только в Петрограде и Москве. В разговоре со мной с удивлением вспоминал реплику Куйбышева в одну из встреч с «вождями» еще во времена нэпа. Стоя с отцом в коридоре и глядя с ним на сидящих за столом, Куйбышев говорит ему: «Всеволод, мы же русские люди. А кто нами правит? Одни евреи». Я полагаю, что вся группа, первоначально поддерживавшая Сталина, а потом с ним поссорившаяся и частично им уничтоженная, была настроена шовинистически (их идеологию Сталин потом и усвоил после термидора, как до 1 ого воспринял многие лозунги Троцкого: собствен­ных мыслей в этой голове не бывало). Когда в газетах началась антисемитская кампания против «космополитов», отец, гуляя со мной под Москвой, говорил мне о ней с отвращением. Он вспоминал о судьбе Испании, потерявшей положение перво­степенной державы после изгнания евреев, и предрекал такую же участь нашей стране, если антисемиты возобладают.

В разговорах военных лет отец был со мной откровенен. Он считал, что всему их поколению не дали сделать то, что они могли. В его архиве я нашел много начатых набросков, не доведенных до конца. Он сам пишет в одном из них, что судьба других написанных вещей не располагает к тому, чтобы дописывать начатое. Последние годы он нет-нет да уезжал от опротивевшей ему московской суеты в горы — в Коктебель или Ала-Тау, сам геологическим молотком выбивал глыбы камней, которыми была завалена дача в Переделкине. Одно из путешествий по Забайкалью летом 1958 года мы проделали вместе. Он был прирожденным скитальцем. В нем была жажда стран­ствий, бытовая неизбалованность, простота в обращении с людьми. Как-то мы поздно вечером приехали в старообрядческое село. Председатель колхоза пил по случаю праздника, другим до нас не было дела. Нам предложили расположиться на ночь на столах в сельсовете. Отец тут же устроился на ночлег (нам не дали ни одеял, ни простынь, ни подушек), а ему было уже за шестьдесят.

Как Паустовский, в те годы часто у нас бывавший, отец старался помочь росткам новой литературной общественности, председательствовал на знаменитом обсужде­нии Дудинцева, где выступал Паустовский, писал для «Тарусских страниц» предисло­вие к публикации Цветаевой (ее он очень высоко ценил еще по тем временам, когда после ее самоубийства ее стихи собирал Крученых). Белла Ахмадулина нередко вспоминала о поддержке, которую он оказал ей, как и многим другим студентам Литературного института. Он подписал письмо в защиту новой литературы и искус­ства, когда на них стал нападать потерявший голову от одури власти, как Санчо Панса в губернаторах, Хрущев.

Отец тяжело умирал от метастазов раковой опухоли. Я и мама по очереди были с ним в больнице. К нему возвращались мистические образы юности. Я пытался передать их в стихах его памяти, написанных 30 лет назад:

Не спится мне, а засыпаю — снится

Такой же сон, которым бредил ты,

Когда плыла рублевская больница

Непроходимым морем темноты,

И годы странствий проплывали мимо,

И на тебя глядели из зеркал

Глаза несчастного Артура Пима,

Как ты себя когда-то называл,

И звери выходили на поляны,

Где ты прислушивался к росту трав,

А в Индии кричали обезьяны.

За сотни верст паломника узнав.

Ты разговариваешь с Бодхисатвой,

И взгляд твой видит в сумраке его.

Твои поля с неконченною жатвой

Благословляет это божество.

Приходит он к тебе высотным зданьем

И говорит о славе и судьбе.

Быть может, жизнь была его заданьем.

Как в детстве раннем сказано тебе.

Но август застилает черной тучей

К тебе спускающийся небосвод.

Больница, словно спящий дом плавучий,

Как пароход, тебя от нас несет.

Всю ночь мне чудилось: я умираю,

А это значит — умираешь ты.

К какому неизведанному краю

Тебя уносит море темноты?

Последнее из путешествий явью

Оказывается, хоть это — сон,

Навет, обман, и как мне силу навью

Заклясть словами, чтоб ты был спасен?

Но солнце-то еще не закатилось,

И, как на вахте, не сдается дух.

Все время возвращают «Наутилус», —

Как капитан, ты произносишь вслух.

Река с ее водою неживою,

Палаты погребальная ладья.

«Переплывет один». Сейчас нас двое,

И в сумраке больничном ты да я.

Но здесь опять стираются границы,

Нет смерти, нет гробницы и плиты.

Не спится мне, а засыпаю — снится

Такой же сон, которым бредил ты.

5

Из «Серапионовых братьев» отца больше всех ценил Зощенко. Их литературные взаимоотношения были несимметричными. В их молодости Зощенко, как видно из дневниковых записей К. Чуковского, безоговорочно признавал отца самым способ­ным прозаиком. А отцу казалось, что у Зощенко слишком бедный язык. «Понимает ли это он сам?» — спрашивал отец с недоумением. Позже я понял, что отец ошибался, считая богатство словаря критерием, по которому всегда можно оценивать писателя. Зощенко в его вещах, написанных как бы от лица его героев, нужно было ровно столько слов, сколько они могли знать.

Как и другие серапионы, начинавшие писать сказом, Зощенко языком живо интересовался. Вдова Стенича мне рассказывала, что его очень занимал словарь затеянного Стеничем перевода «Улисса» Джойса. Он говорил Стеничу, что будет подбирать для него словечки. Арест Стенича оборвал его работу.

Я познакомился с Зощенко, когда мы перед самой войной (летом 1940 года) были в Коктебеле. Мы пришли с отцом вдвоем на территорию, принадлежавшую Ленин­градскому отделению Литфонда (а мы жили на Московской земле, уделы воссоедини­лись только после войны). Осталось в памяти, что Зощенко (чье очень смуглое лицо с родинкой и чрезвычайно печальный взор, не просветляющийся и при улыбке, тогда запомнил) жил в светлом помещении, стоявшем на возвышенности. У Зощенко тогда сложилось впечатление, что у меня сильный характер и я держу родителей в ежовых рукавицах (так, посмеиваясь, рассказывал он несколько лет спустя). От этого времени у меня остался его подарок — «Рассказы о Ленине», с его надписью. Мы все любили его истории о советских коммуналках и инвалидах Гаврилычах, в них живущих: от его черного юмора было рукой подать до абсурда хармсовской прозы. А его нравоу­чения уже тогда не были мне по вкусу.