Яков Гордин - Моя армия. В поисках утраченной судьбы

Между прочим, я пишу—а вокруг моих сапог мыши хороводы водят.

Их у нас в штабе великое множество. Настолько много, что мы опасаемся подвергнуться участи епископа Г атона из английской баллады: „Весь по суставам он был разнесен — так был наказан епископ Гатон". <...>

Как вы? Как Мишкины дела? Что лепит сейчас этот соперник Рафаэля и Буонарроти? <...> Мыши подлые прямо по сапогам ходят, на ноги наступают, оттоптали все ноги».

Чтобы понятна была ситуация — мы с Юрой Рыбиным и Левой Сизовым, батальонным писарем, жили не в общей казарме-землянке, а в штабе батальона. В этом был двойной смысл. Во-первых, нам было вольготнее. Во-вторых, когда утром гвардии майор Ширалиев приезжал из Алзамая, то в штабе было тепло. А это требовало немалых усилий. Штаб помещался в дощатом домике, в центре которого стояла на кирпичах огромная буржуйка. И чтобы поддерживать приличную температуру, топить нужно было почти непрерывно. Особенно когда морозы переваливали за -40°. Спали мы на дощатых топчанах, укрывшись всем, что подходило для этой цели. Но ночью приходилось по очереди вылезать из своего логова несколько раз и подбрасывать дрова в печь. А дров было в избытке. К штабу привозили с делянок на тракторном прицепе огромные смолистые плахи, преимущественно кедр, и в мои обязанности входило помимо прочего колоть их на дрова. Что я делал с большим удовольствием.

К восьми утра, когда начштаба прибывал в расположение батальона, мы были уже одеты, умыты и готовы к действию. И в штабе было жарко.

В конце февраля я наконец осуществил свою мечту и позвонил с алзамайской почты домой. Это было непросто из-за разницы во времени. Тогда эта разница между Алзамаем и Ленинградом составляла восемь часов. Стало быть, чтобы не разбудить всю нашу большую коммунальную квартиру — телефон стоял в коридоре, — нужно было звонить или утром, или поздно вечером. Утром оказаться в Алзамае было для меня проблематично. Кроме того, вечером действовал льготный тариф, а стоимость разговора с Ленинградом была достаточно значительной. И я отправился в Алзамай вечером, чтобы позвонить в полночь. В восемь часов утра многие наши служащие соседи уже вставали.

Начало марта 1956 года. «Прошла уже неделя со дня нашего телеразговора. Не знаю, как на вас, а на меня он произвел очень отрадное впечатление. После него я шел домой из Алзамая, я с почты звонил, по лесу. Мне не раз приходилось ходить здесь ночью, и каждый раз километре на пятом- шестом у меня портилось настроение. Этот раз я прошел все девять в чудном расположении духа. Хорошо. Я очень доволен, что позвонил.

Посылки, дети, не надо. Я вполне сыт, как вы могли понять по толстой моей физиономии на фото. А вот от пары книг я бы отнюдь не отказался».

Услышать впервые за полтора года голоса родителей и брата...

Заметим — расположение батальона я называю домом...

А ночные походы и в самом деле никакой сложности не представляли. Неширокая дорога шла между двух плотных стен мощных деревьев. Сбиться с пути даже в темноте невозможно. Волчьи следы мы видели редко, медвежьих не видели вовсе, а нападение рыси было крайне маловероятно. Зверье, очевидно, распуганное нашими электропилами и частым паровозным ревом на станции, ушло в более глухие места.

В конце апреля мои гвардии майоры — Загоруев и Ширалиев — решили, что пора отправлять меня в отпуск. Может быть, они уже знали о грядущей передислокации батальона и хотели, чтобы я съездил домой до усложнения ситуации.

Но прежде чем писать об отпуске и финале нашего пребывания в алзамайской тайге, необходимо рассказать об одном значительном и по-своему характерном эпизоде.

Был это, скорое всего, март. Я возвращался из очередного похода в Алзамай. Когда я подходил к нашей казарме- землянке, из нее выскочил узбек по прозвищу Максимка в залитой кровью гимнастерке и, причитая, соответственно, по-узбекски, куда-то помчался.

Прозвище свое этот весьма разбитной паренек получил из-за поразительного сходства с негритенком, персонажем одноименного фильма по рассказу Станюковича. Веселый и бойкий, он пользовался общей симпатией, но иногда в своей бойкости переходил разумные границы. Я помнил его еще по Совгавани. В нашем стрелковом полку он был приставлен к лошадям на хоздворе и лихо разъезжал по городку на санях, перевозя малогабаритные грузы.

В землянке возбужденно толпились десятка полтора солдат, вернувшихся из наряда.

Из разговоров я понял, в чем дело. «Анучин, падла, Максимку избил!»

Младший сержант Анучин, здоровый сибиряк, черноволосый и черноглазый, был нашим ротным санинструктором.

Делать ему было абсолютно нечего. Он целыми днями валялся на койке в специально отделенном для него отсеке. Любимым его занятием было «качать хобот». Означало это вот что: два человека становились лицом друг к другу, заводили руки под затылок противника и старались как можно ниже наклонить его голову. Это была отличная тренировка для шеи и прилегающих мышц спины. Я иногда в свободные минуты принимал участие в этой молодецкой забаве. Анучин был вне конкуренции.

Максимка зачем-то пришел в санитарный отсек и, очевидно, надерзил Анучину. А тот несильно — иначе результат был бы другой — смазал ему по физиономии. Но задел нос. Из носа хлынула кровь и залила гимнастерку. Никаких увечий Максимка не получил, но вид у него был устрашающий. Возмущенные свидетели решили проучить Анучина, а он заперся в своем отсеке. Когда я вошел, то увидел возле его двери своего земляка Ромашова с топором в руке. Он собирался выломать дверь, но благоразумно передумал, и дело ограничивалось злобной перебранкой.

Я сел на нары и стал переобуваться — менять валенки на сапоги.

Не знаю, кто сообщил об этих событиях Ширалиеву. Он почти вбежал в землянку, мгновенно оценил ситуацию и рявкнул:

— В одну шеренгу становись! Смирно!

Смущенные мятежники исправно выполнили команду. Я, не успевший переобуться, сунул ноги в валенки и встал на левом фланге. Майор мотнул в мою сторону головой:

— Выйди из строя!

Я вернулся на нары и снова стал переобуваться, с интересом наблюдая, как поступит начштаба. Он же видел топор в руках у Ромашова. Теперь никакого топора, конечно, не было.

Зрелище оказалось незаурядным. Полтора десятка солдат — рослый Ромашов правофланговым — стояли вытянувшись и не дыша. Массивный Ширалиев с налитыми кровью, черными выпуклыми глазами, тяжело дыша от ярости, мягко, как тигр, ходил взад и вперед вдоль строя. К моему удивлению, он не рычал, как бывало, когда гневался, а непрерывно что-то говорил вполголоса. Я сидел довольно далеко и слов не разбирал, но, как рассказали потом ребята, он объяснял им, что их ждет за нападение на сержанта. Речь, естественно, шла о трибунале и дисбате. Вид у мстителей был довольно жалкий. Все знали, что с Ширалиевым шутки плохи, и если он даст ход этому делу... Но майор внушением и ограничился. Никто не был наказан. Оно и понятно — если бы дело дошло до трибунала и получило огласку, то все три майора — Загоруев, Ширалиев и Мурзинцев — имели бы большие неприятности. Что за порядки в батальоне? Где воспитательная работа?