Анатолий Медников - Путь наверх

— Нет, не наши, — жестами Янош и Ласло отвергли даже саму возможность таких подозрений. Тем не менее они тщательно осмотрели вместе с Куниным те несколько черных дыр в потолке, где отсутствовали алюминиевые плитки.

— Придем, — сказал Евгений Иванович.

— Хорошенькое дело! — кипятился Кунин. — Мы работу свою завершили, есть протокол. На отлично. Не придем больше.

— Придем, придем, пан Борис, сам же знаешь, — усмехнулся Евгений Иванович.

— А ну тебя! — Кунин махнул рукою с видом человека, чья щедрая энергия известна товарищам. Вот-де они пользуются его слабостью. Даже Ласло и Янош, не понимая точно языка, по этой мимической сцене увидели, что пан Борис кипятится только для вида, что он, конечно, и сам придет и приведет монтажников, которые, раз так случилось, переделают потолки. И никто не станет даже рядиться из-за лишнего рубля, ибо кроме рубля есть еще и душа, и то чувство удовлетворения и гордости своим делом, которое объединило рабочих разных стран и переросло в любовь к самому необыкновенному зданию СЭВ.

Пока Кунин обсуждал различные технические детали с Ласло и Яношем, Евгений Иванович подошел к окну и стал смотреть на Москву.

Как монтажник-высотник он хорошо знал Москву сверху и знал, что это совсем иное ощущение города, чем с земли, — более подробное и вместе с тем более емкое, потому что видишь с высоты и множество всяких улочек, переулков и тупиков, о существовании которых даже и не догадываешься. А вместе с тем отсюда, сверху, в крупном масштабе явственно проступают и главные линии наземного и высотного контура города.

С высоты шире открывается взору и строящаяся Москва, все ее высотные каркасы этажерок из стали и бетона, и натыканные повсюду башни кранов, мачт и дерриков с короткими и длинными клювами стрел.

Подъемные краны виднелись и вдоль Кутузовского проспекта, хорошо просматриваемого отсюда, и в глубокой излучине Москвы-реки, там, где она петлей обнимает зеленый массив Лужников.

Вдали виднелись Ленинские горы. А за ними, в легкой туманной дымке, знакомый до деталей, до мельчайших подробностей, — силуэт МГУ с еще более высоким, чем на СЭВе, корпусом главного здания и громадным шпилем.

Двадцать лет назад, там, на строительстве МГУ, произошло мало заметное со стороны, но очень важное в жизни Евгения Кутяева событие. Он был посвящен в монтажники.

Молодой человек, тогда еще попросту Женя, пришел учиться к… своему отцу, мастеру, монтирующему главное высотное здание. И потом все эти годы, с какой бы московской стройки, с какой бы высотной точки ни приходилось Евгению Ивановичу смотреть на МГУ, он долго ли, кратко ли, но вспоминал о тех днях.

Есть два пути для всякого рабочего человека. Можно, работая, закончить школу, техникум, институт, потом стать инженером, директором завода. Это направление выбрал для себя Анатолий Степанович Коновалов.

Но есть и второй путь — от рабочего к рабочему, от уровня сороковых годов, когда начинал Евгений Кутяев, до уровня монтажника современного, каким Кутяев стал в конце шестидесятых. И этот второй путь естествен, как и развитие самой жизни.

Евгений Кутяев был, есть и останется рабочим вовсе не потому, что он не способен стать инженером. А потому, что ему нравится быть рабочим. В своей монтажной специальности он находит прежде всего устойчивое чувство удовлетворения. Без этого чувства не смог бы, наверно, ни он пробыть монтажником двадцать лет, ни отец его Иван Моисеевич «протрубить» полвека в монтажниках, и оба они ни разу не сделали попытки поискать дело полегче или почище.

Мы часто пишем о потомственных актерах, музыкантах, ученых. Но почему бы не приглядеться и к той рабочей косточке, которая роднит отца и сына и держит на жизненных путях семью Кутяевых.

Я приехал в Новогиреево, чтобы узнать, не сохранились ли в семье Кутяевых какие-либо материалы о стройке МГУ.

Был солнечный воскресный день первого сентября. Танечка, дочка Евгения Ивановича, такая же стройненькая и длинноногая, как и отец, в свежевыглаженной школьной форме, собиралась на какой-то первый сбор шестиклассников. Дед Танечки — так зовет его и сын — сидел на диване в очках с простой оправой и читал толстенный роман о войне. Книга была заложена бумажкой на середине. Пенсионеры любят толстые романы, такие же длинные, как и сама их жизнь.

Иван Моисеевич сначала как-то сторонился нашей беседы и норовил все больше выходить на балкон, где в горшочках и в ящиках росло много цветов. Но потом, расчесав гребешком свои редкие седые волосы, подсел к столу какой-то немного настороженный и напряженный, должно быть, пытаясь уяснить себе цель моего прихода.

Сын был похож на отца продолговатым, почти иконописным овалом лица, тонкими чертами, которые с годами у Ивана Моисеевича слегка расплылись, но все еще хранили отпечаток твердости характера. Видно было, что он прибаливает, хотя крепка еще мускульная энергия в его подсушенном временем теле.

Книга, которую читал Иван Моисеевич, оказалась библиотечной, но было много и своих, и я вспомнил, как выглядела домашняя библиотека у Коновалова: там главенствовали учебники, а не беллетристика.

Да, видно, дед выполняет в семье Кутяевых обязанности «лоцмана в книжном мире», выводя уже всю семью на цель, на хорошую книгу.

Потом я отметил про себя, что Коновалов не собирает и «архив», ну хотя бы фотографии своих строек, а Кутяевы стараются купить все, что напоминает о тех замечательных сооружениях, которые они монтировали.

В числе памятных книг оказался и прекрасно изданный альбом фотографий МГУ — подарочное издание, которое Евгений Иванович положил передо мною на стол.

Втроем мы разглядывали известное во всем мире сооружение. И особенно — главный тридцатидвухэтажный его корпус, высота которого вместе со шпилем — 239 метров. В пятидесятые годы это было самое высокое здание в Москве.

Глядя на эту фотографию, я вспомнил пятидесятый год, стройплощадку, куда я ездил с редакционным заданием по набережной Москвы-реки, от Киевского вокзала, мимо мосфильмовского городка. Вспомнил первую ползущую в небо стальную этажерку металлоконструкций и нервную дрожь — в этом не стыдно признаться, — которую я испытывал, когда влезал на высоту и проходил там по шатким, как мне казалось, настилам, а кое-где и по узкой грани какой-нибудь балки, висящей на двухсотметровом уровне над землей.

К сожалению, я не сохранил записную книжку тех лет. Возможно, там были пометки об отце и сыне Кутяевых. Лица Ивана Моисеевича я не помнил. Но ведь важно то, что помнил сам Кутяев-старший. Он вдруг оживился, повеселел, глядя на фотографии, видно, мысленный его взор, подогретый жаром воспоминаний, обратился не только к МГУ, но и к более далеким временам, когда сам Иван Моисеевич был молод и только начинал жизнь.