Ludmi Nuez - Моя жизнь — что это было?

Я любила учиться, я любила делать уроки, я даже с удовольствием придумывала и рисовала в тетрадках по арифметике красивые бордюры, (так нам велели), разделявшие домашний урок от классного. Я находилась в доме одна, мама прибегала в полпервого дня, разогревала мне обед, оставляла кастрюльки с супом и кашей на тёплой с утра печке, закутанными в полотенце, и убегала на работу. Делая уроки, я слышала за окном, как играют во дворе ребята, мне хотелось гулять, но мама меня учила, что «сделал дело — гуляй смело», и я придерживалась этого правила, потому что оно отвечало моему желанию: быть лучшей, быть примером. Потом, часа в 4 вечера я выходила на улицу, а детей уже во дворе почти не оставалось — они в это время шли садиться за уроки, да зимой уже и темнело, мне было немножко жаль, но на следующий день я своего распорядка не меняла. Как-то в классе я обнаружила опечатку в букваре, которую до меня не заметили, и моя первая учительница Софья Акимовна (уже довольно пожилая), произнесла: «Двести лет тебе жизни, Люся»; а во втором классе я предложила решить задачку другим способом, и опять услышала то же её пожелание, вот оно мне очень и запомнилось.

И всё-таки одну тройку во третьем классе я получила. Надо было дома сделать рисунок к сказке» Волк и лиса» («Мерзни, мерзни волчий хвост»), я, не понадеявшись на себя, попросила маму нарисовать волка с примерзшим в проруби хвостом, и мама нарисовала; и, когда нам раздали тетради после проверки, открыв свою, я увидела: 3. Дома я плакала и досадовала на маму, так подведшую меня своим неудачным рисунком! А мама ещё смеялась и утешала меня!

Запомнился ещё один эпизод. Наша учительница жила одна, и вот как-то она заболела и мы, несколько девочек, пошли её навещать. Жила она в 7-этажном каменном доме, который впечатлил меня. Она угостила нас чаем, а потом мы стали относить чашки на кухню, чтобы помыть их. Чашки были хорошие, из тонкого фарфора. И я одну не удержала в руках, она упала и разбилась (я же не приучена была ни к кухне, ни к уборке посуды, мама мне не разрешала вообще ходить на кухню, где у нас пахло керосином, только умывалась там по утрам). Учительница вышла из комнаты и строго спросила, кто разбил чашку. И я не призналась. Я, видя её лицо, испугалась её гнева и того, что она теперь будет меня не любить. Я проявила трусость, и мне очень жаль и чашку и того, что я Вам не призналась, Софья Акимовна. (Хотя и не очень понимаю, какое уж имело значение, кто разбил чашку, ведь понятно, что это было сделано ненарочно).

Несколько слов про наши бытовые условия. Как я уже сказала, наш дом был без удобств. Вода приносилась из уличного колодца, уборная на четыре дырки, грязная и вонючая, была во дворе, мама меня туда не пускала, для меня был горшочек; еда готовилась или на примусе с керосинкой, или на печке — голландская печь топилась с коридора, мама вставала при температуре зимой в комнате градусов 13—14 и растапливала печь к моему подъёму в школу; в квартирке кроме нас жили три семьи (причём социально самые разные — одна семья из 4 человек -интеллигенты, вторая — парикмахер и его жена, тоже нормальные соседи, а вот третья — там жила женщина, работавшая дворником, у которой и дочь и сын были в тюрьме, потом вернулась дочь из тюрьмы, сидевшая, якобы, за воровство, наверно, за какую-нибудь ерунду, а сына я так и не увидела, так мать и потом дочь были молчаливы и с нами не общались) . Во дворе у нас был сарай с дровами, мне очень нравилось там бывать, там стоял прекрасный запах древесины, и я там мастерила себе самокат. На улице были одни деревянные дома, хотя центр города был недалеко, но именно наши три Екатерининские улицы (Большая, Малая и просто), расположенные за садом ЦСКА, представляли из себя забытое захолустье. Позже при строительстве Олимпийского стадиона и Олимпийского проспекта все было снесено, и эти улицы просто исчезли.

Мы, дети той улицы, были предоставлены сами себе. Я очень много гуляла, особенно нравилась зима (зимы тогда были снежные и морозные): мы залезали на крыши сараев и с них прыгали в сугробы; мы играли в «царь горы», мы катались на коньках с ледяной горки, которую устраивали во дворе родители; мы катались по самОй Екатерининской улице на коньках, благо что машин практически не было. Сначала у меня были коньки, привязывающиеся к валенкам, а в 9 лет мама купила мне настоящие коньки с ботинками, назывались они «английский спорт», это были не «канады» и не «норвежки», но уже и не «снегурки» какие-то, но всё же после валенок на них поначалу мне было трудновато кататься и я стала кататься сначала на одном коньке, и я так лихо каталась на нём, отталкиваясь одной ногой, по нашей Екатерининской, что потом, надев второй конёк, уже не испытывала никаких трудностей с катанием). Ну, а летом — в первые же летние каникулы мама отправила меня в лагерь, и так было каждый год, отправляла или в одну, или в две смены. Я не возражала и не роптала: во-первых, я уже привыкла к нахождению в казённых учреждениях даже летом, а, во-вторых, другого выхода у мамы не было, ей надо было работать, а с дисциплиной на работе в сталинские времена было очень строго. Дач у людей сразу после войны было мало, дети летом ездили в деревни, у кого там были родственники. У нас же деревни не было — её сожгли немцы.

На своей парфюмерной фабрике мама познакомилась с одним грузином, приехавшим из Тбилиси на какую-то продолжительную стажировку, и у мамы с ним был роман в течение почти двух лет, что он находился в Москве. Мне дядя Валико очень нравился, он иногда приходил к нам в гости, точнее — уж какие гости в 7-метровой комнатушке, — заходил за нами, чтобы поехать куда-то гулять. Мама, очевидно, его очень любила, потому что, когда он уехал в свой Тбилиси, и она услышала, что он, кажется, вернулся к жене, она так переживала, что у неё началась гипертония. (Он что-то писал ей, но она не отвечала). А вообще, когда я была ещё маленькая, я помню разных маминых поклонников, она же была очень интересной женщиной, но к одним она не была благосклонна, а у других не было своего жилья — вопрос жилья стоял очень остро! И мама оставалась одна.

Весной 1952 года маме после долгих хлопот и совсем непросто удалось добиться улучшения жилищных условий — нам предоставили комнату 10м2 в коммунальной квартире с удобствами на Сретенке, точнее в одном из её переулков с интересным названием Последний. В квартире был газ, уборная, ванная и даже телефон! Ещё было две семьи соседей. С одной из них мама время от времени ссорилась, потому что семья была нахальной, меня эти разборки удручали, я понимала, что мама права, что они наглеют, но мне всё равно это было неприятно. Я видела, что мама стала очень нервной, что она плохо спала. Мама устроилась на работу в химическую аналитическую лабораторию в соседний Сухаревский переулок, опять, чтобы быть поближе к дому, ко мне.