Николай Котляр - Именем закона

В сторонке молча, словно бы безучастно, стояли наши офицеры. Пусть принимают этот парад поверженных каннибалов рядовые советские воины. Они заслужили такую честь долгими тяжкими муками и своей кровью...

Не дождавшись конца затянувшейся церемонии сдачи в плен, мы двинулись к рейхстагу. Чтобы попасть к нему, надо было добраться до Бранденбургских ворот. В Польше, в наспех брошенных немецких автомашинах и штабах, наши воины захватили множество вражеской военной кинохроники, в том числе и ту, где показывалось, как фашистские орды шагали через Бранденбургские ворота «нах остен». Улица, ведущая к воротам, как и все улицы центра Берлина, представляла собой сплошные завалы — обрушенные стены домов, сгоревшие автобусы и автомашины, развороченные панели и мостовые, груды железобетона. Объезжая глубокие воронки, наш «виллис» свернул с площади Карла Великого, и мы очутились прямо у ворот. На них трепетал красный флаг. Он был ярко алым, и, когда из-за туч пробивались лучи солнца, стяг словно пламенел. В ту минуту Бранденбургские ворота не показались нам таким величественным архитектурным сооружением, как представлялось ранее. Несколько рядов колонн, обшарпанных, грязно-серых, со следами пуль и осколков снарядов, дополняли общую картину разрушений и хаоса. Между колоннами, загородив проезд, застыли танки и самоходки. Кое-как протиснувшись между ними, мы выехали на просторную, забитую войсками площадь. Справа стоял огромный четырехугольный, с ажурным куполом, с множеством архитектурных украшений, окутанный дымом рейхстаг.

Выскочив из машины, подхваченные живой человеческой волной, мы двинулись к нему. Вступив на ступеньки парадной лестницы рейхстага, я застыл. Помимо воли вспомнилось все: и горечь окружений, и боль за оставляемые врагу села и города, за брошенных на произвол фашизма детей, стариков, женщин, и вступление в октябре сорок первого в ночную, притихшую, настороженную Москву, и страх за ее судьбу, и мечта, каждодневная, не оставлявшая никого из нас всю войну мечта — хотя бы одним глазом взглянуть на поверженный Берлин...

Оглушенный каким-то неземным радостным гулом тысяч человеческих голосов, я изумленно смотрел на раскинувшуюся, исковерканную боями, усеянную сгоревшими танками и пушками площадь, на опаленный пожаром сад и задыхался от волнения. Я был счастлив. Перед нами лежал поверженный Берлин, принесший всей этой, теснящейся у рейхстага многотысячной толпе, всей моей Родине, каждому из нас столько нечеловеческих испытаний, горя и бед. Вспомнился погибший в ленинградской блокаде отец, израненный инвалид брат Иван, измученная, потерявшая сына и мужа сестра, и я про себя шептал: «Отец, я у рейхстага, мы все у рейхстага!»

Ко мне подошёл Влахов и тихо сказал:

— А мы вас потеряли. Наши все в рейхстаге.

...В вестибюле следы трудного и долгого боя: груды гильз, разбитые статуи, осколки лепных украшений, глыбы железобетона и штукатурки.

Мы обошли все этажи, выбрались на крышу. Из разбитого купола здания все еще валил черный густой дым. Перед нами, как на ладони, лежал раскинувшийся на десятки километров Берлин. Во многих районах города виднелись пожарища. Уже вечерело, и в небе колыхалось багровое варево.

3 мая я узнал от генерала Л. И. Яченина, что фронтовому отделу «Смерш» переданы плененные телохранитель Гитлера и начальник личной охраны Гитлера генерал Раттенхубер. На допросах они рассказали об обстоятельствах смерти Гитлера и Евы Браун, подтвердив свое присутствие при сожжении трупов.

28 апреля 1945 года генерал Н. Э. Берзарин издал свой первый приказ как комендант Берлина о создании в Берлине двадцати районных военных комендатур и об учреждении центральной военной комендатуры Берлина. В приказе доводилось до сведения всего немецкого населения, что фашистская партия, ее организации, вся фашистская администрация распускаются и что вся власть и управление в Берлине отныне осуществляются командованием Красной Армии через военных комендантов районов.

5 мая меня пригласил к себе Н. Э. Берзарин, у которого был начальник политотдела комендатуры Берлина полковник А. И. Елизаров. Николай Эрастович очень осторожно, вероятно не желая меня обидеть, выразил недовольство тем, что военные коменданты районов не получают от прокуратуры Берлина серьезной помощи, что коменданты сталкиваются с делами, которые без военных юристов им не разрешить.

— Мне кажется, — сказал Берзарин, — и коменданты районов, и военные прокуроры не уяснили, что они не просто военные коменданты и прокуроры, а пока и единственные полномочные представители всей власти в Берлине. Нам надо всем решительно перестраиваться и серьезно браться за немецкие дела. Мы должны оказать реальную помощь населению в восстановлении нормальной жизни в городе. Квартирный вопрос, проблемы питания отныне наши. Мы просим прокуратуру оказать помощь комендантам районов, чтобы ни один из вопросов не решался с нарушением закона.

Положение берлинцев действительно было трудным, особенно с жильем.

Вот как рисуют картину поверженного Берлина в майские дни 1945 года сами немцы:

«Бледные и голодные, больные и жалкие в беспредельной нищете, выбирались оставшиеся в живых берлинцы из укрытий, подвалов и туннелей метро. Две недели ожесточенных уличных боев и сотни тысяч тонн бомб, сброшенных во время воздушных налетов, превратили город Шинкеля и Кнобельсдорфа{16} во второй Карфаген. Берлин являл картину ужаса и опустошения. Не было питьевой воды, электрического тока и газа, не было газет и радио. Большая часть запасов продовольствия была уничтожена эсэсовскими войсками или же разграблена голодным гражданским населением. Транспорт был полностью парализован, четвертая часть линий метро оказалась затопленной. Из 226 мостов 128 были разрушены, 48 процентов всех зданий были полностью уничтожены. Примерно из 1562 тысяч квартир, которыми Берлин располагал в довоенное время, пригодными для жилья остались каких-нибудь 370 тысяч. Почта и телеграф не функционировали. Все 87 насосных станций города бездействовали; канализация была выведена из строя. Призрак голода и эпидемий витал над руинами»{17}. Йозеф Орлопп, в то время советник берлинского магистрата, свидетельствует: «...Русским оккупационным властям достаточно было лишь на несколько дней предоставить Берлин самому себе, и его население погибло бы от голода»{18}.

Надо отдать должное Н. Э. Берзарину. Еще вчера все его существо было захвачено боевыми операциями, еще вчера он горел ненавистью к врагу, а сегодня, переломив себя, подавив все, что годами носил в сердце, взял на себя тяжелую заботу о матерях, женах, отцах и детях тех, кто с огнем и мечом прошёл по его родной земле, разорял ее, дважды ранил его самого. Какое великое сердце, сердце подлинного гуманиста, нужно было иметь этому человеку!