Нина Бойко - Тоска небывалой весны [М. Ю. Лермонтов]

Потом оказалось, что Варенька вовсе не думала выходить замуж, и не думает ни о ком, кроме него... А через несколько дней он видел ее, окруженной мужским вниманием. Он и представить не мог, что Варенька станет причиной его страданий, он привык к ее тихой и светлой душе, не замечал ее, как не замечают воздух.

Каникулы кончились. Лермонтов редко ходил на лекции, собираясь когда-нибудь сесть и за одну ночь наверстать упущенное, –– мечта всех студентов до наших дней. Он целиком погрузился в поэмы «Измаил-Бей» и «Демон». Начав «Демона» как разъяснение причины злых качеств в людях, он погружался в нее все глубже.

Когда подошли экзамены, Михаил понял, что подготовлен плохо, а получить неудовлетворительные оценки было зазорно. 1 июня он обратился с прошением об увольнении из университета: «Ныне же по домашним обстоятельствам более продолжать учения в здешнем Университете не могу и потому правление императорского Московского Университета покорнейше прошу, уволив меня из оного, снабдить надлежащим свидетельством для перевода в императорский Санкт-Петербургский Университет».

18 числа свидетельство ему было выдано, но почему-то не говорилось, на каком курсе он числился.

О переезде в Петербург бабушка не возражала: там еще больше родни, чем в Москве. А вот оставить здесь Вареньку Лермонтову было трудно. «Я любим –– любим –– любим –– теперь все бедствия земли осаждайте меня –– я презираю вас: она меня любит… она , такое существо, которым бы гордилось небо! Как я богат!.. О, если бы мой отец видел это, как восхитился бы он взаимным пламенем двух сердец».

Варенька поклялась никому не принадлежать, кроме Миши! Будущее рисовалось обоим в радужном свете: он поступает на второй курс университета, учится два года, получает должность, и они женятся. Пока что писать он ей не сможет –– это ее скомпрометирует, но будет писать Марии Александровне –– старшей Варенькиной сестре, будет рассказывать ей о себе, а от нее получать о Вареньке вести –– пусть даже завуалированные, он все поймет!

В конце июля Елизавета Алексеевна с внуком выехала в Петербург.

В северной столице Арсеньева остановилась у одного из родственников, списавшись заранее. Сразу же ее навестил Павел Евреинов –– сын сестры Александры. Павел служил в Петербурге, был старше Лермонтова, и рассказами о своих гусарских проделках расположил его к себе. «У него есть душа в душе», –– радовался Михаил. Казалось, что в Павле он обрел друга.

За Павлом потянулись к Арсеньевой другие родственники. Благосклонно знакомились с Лермонтовым, рассказывали о своих успехах и повышениях по службе, обсасывали светские новости.

Дальше начались визиты самой Елизаветы Алексеевны –– и первым делом к Вере Николаевне Столыпиной, жене умершего брата Аркадия. Она находилась на

даче с детьми, но Арсеньева не затруднилась поехать. Дача Мордвиновых, где жила Вера Николаевна, располагалась на Петергофской дороге, верстах в двадцати от Петербурга, в аристократической местности среди парков, прудов и фонтанов.

Впервые Вера Николаевна увидела своего племянника. Одобрила решение Михаила поступать в университет, но ее сын Алексей, младше Лермонтова на два года, заявил, что никогда не будет чиновником, а поступит в юнкерскую школу. Мать снисходительно улыбалась, и это еще подстегивало шестнадцатилетнего юношу: он уверял, что дед очень рад видеть его военным!

Отец его матери, адмирал Мордвинов, вполне был согласен с желанием внука. Он был крупнейшей личностью своего времени: один из организаторов Черноморского флота, первый в истории России морской министр. Он единственный из членов Верховного уголовного суда отказался подписать смертный приговор декабристам. Мордвинов говорил с Николаем I так же прямо, как и с его бабкой Екатериной. Это ему принадлежат слова: «Дайте свободу мысли, рукам, всем душевным и телесным качествам человека; предоставьте всякому быть, чем его Бог сотворил, и не отнимайте, что кому природа особенно даровала!»

Внуков своих он так и воспитывал –– в полной свободе. Алексей грезил военными подвигами, зачитывался приключенческой литературой, особенно шотландцем Монго Парка; даже собаке своей дал кличку Монго.

От дачи Мордвиновых до Петергофа было двадцать верст, и Михаил, страстно желая увидеть море, упросил бабушку съездить туда.

В Петергофе, у Монплезира, лодочники предлагали морскую прогулку. Лермонтов не преминул воспользоваться. Плывя на лодке среди морского простора, он был разочарован: совсем не таким жаждал он видеть море; не было волн с пенными гребнями, не было ничего рокового, о чем читал он у Пушкина. Но здесь рождался его знаменитый «Парус» –– исповедь.

В Петербурге Елизавета Алексеевна наняла квартиру у Синего моста. По чистой случайности там же находилась юнкерская школа. Квартира была превосходной, однако душа Михаила к ней не лежала, как не лежала и к Петербургу. Признавался московской знакомой: «... одну добрую вещь скажу вам: наконец я догадался, что не гожусь для общества, и теперь больше, чем когда-нибудь; вчера я был в одном доме NN, где, просидев 4 часа, не сказал ни одного путного слова; — у меня нет ключа от их умов — быть может, слава богу!

Странная вещь! только месяц тому назад я писал:

Что без страданий жизнь поэта?

И что без бури океан?

И пришла буря, и прошла буря; и океан замерз, но замерз с поднятыми волнами; храня театральный вид движения и беспокойства, но, в самом деле, мертвее, чем когда-нибудь... Дорогой я еще был туда-сюда; приехавши не гожусь ни на что; право мне необходимо путешествовать — я цыган».

В следующем письме к той же знакомой, Лермонтов сетовал на свое окружение:

«Все люди такая тоска, хоть бы черти для смеха попадались».

Он подал прошение в Петербургский университет о зачислении на второй курс. Увы, ему отказали зачесть учебу в Москве, а ко всему –– с этого года срок обучения в университетах увеличивался до четырех лет. Лермонтов был взбешен! Повторять первый курс? Потом еще целых три года корпеть над учебниками? Ну а потом? Прав Алексей Столыпин –– выучиться, чтобы всю жизнь просидеть за чужими бумагами.

Он подал прошение в юнкерскую школу (Школа гвардейских прапорщиков и кавалерийских юнкеров). Друзья по Москве, Поливанов и Шубин, прибыв в Петербург, тоже подали в Школу прошения, и, кроме них, близкий родственник Лермонтова Николай Юрьев, проведший детство в Тарханах. Все складывалось отлично! Только Елизавета Алексеевна не могла опомниться от такого поступка внука; всегда говорила: «Пусть будет хоть кем, только не военным!» Начались уговоры его, а затем и родни не расстраивать бабушку, не губить ей здоровье. Он не поддался. Арсеньева слегла. Лермонтов сел за письмо к Марии Лопухиной: «Пишу вам в очень тревожную минуту, так как бабушка тяжело заболела и уже два дня как в постели. Получив ваше второе письмо, я нахожу в нем теперь утешение. Назвать вам всех, у кого я бываю? У самого себя: вот у кого я бываю с наибольшим удовольствием. Как только я приехал, я посещал — и признаюсь, довольно часто — родственников, с которыми я должен был познакомиться, но, в конце концов, я убедился, что мой лучший родственник — я сам; я видел образчики здешнего общества: дам очень любезных, кавалеров очень воспитанных — все вместе они на меня производят впечатление французского сада, и не просторного и не сложного, но в котором можно заблудиться в первый же раз, так как хозяйские ножницы уничтожили всякое различие между деревьями. Прощайте... не могу больше писать, голова кружится от глупостей; думаю, что по той же причине кружится и земля вот уже 7000 лет, если Моисей не солгал».