Нина Бойко - Тоска небывалой весны [М. Ю. Лермонтов]

Дерзкое поведение Лермонтова было тотчас передано Арсеньевой, которой осталось только вздыхать.

Больше двух месяцев пролежал Михаил в лазарете. Читал, рисовал вместе с Николаем Поливановым, который подписывал свои рисунки: «Экзамен по уставам», «Юнкера ловят крысу в дортуаре», «Гауптвахта в здании училища»... А по ночам в лазарете было шумно и страстно.

«По существовавшему тогда обыкновению входная дверь в эскадрон на ночь запиралась, и ключ от нее приносился в дежурную комнату. Стало быть, внезапного ночного посещения эскадрона кем-либо из начальников нельзя было ожидать никоим образом, и юнкера, пользуясь этим, долго засиживались ночью, одни за вином, другие за чтением какого-нибудь романа, но большею частью за картами. Это было любимое занятие юнкеров, и, бывало, когда ляжешь спать, из разных углов долго еще были слышны возгласы: «Плие, угол, атанде...»

Игра велась не на наличные деньги, а на долговые записки, уплата по которым считалась долгом чести, и действительно, много юнкеров дорого поплатилось за свою неопытность: случалось, что карточные долговые расчеты тянулись между юнкерами и по производству их в офицеры. Для примера позволю себе сказать, что Бибиков, хорошо приготовленный дома в науках, который ничему не учился в школе и вышел первым по выпуску, проиграл одному юнкеру десять тысяч рублей — сумму значительную по тому времени. Нужно заметить при этом, что проигрался он не в самом эскадроне, а в школьном лазарете, который был в верхнем этаже и имел одну лестницу с эскадроном. Лазарет этот большей частью был пустой, а если и случались в нем больные, то свойство известной болезни не мешало собираться в нем юнкерам для ужинов и игры в карты.

Доктор школы Гасовский известен был за хорошего медика, но имел свои выгоды мирволить юнкерам. Старший фельдшер Ушаков любил выпить, и юнкера, зная его слабость, жили с ним дружно. Младший фельдшер, Кукушкин, который впоследствии сделался старшим, был замечательный плут. Расторопный, ловкий и хитрый, он отводил заднюю комнату лазарета для юнкеров, устраивал вечера с ужинами и карточной игрой, следил за тем, чтобы юнкера не попались, и надувал их сколько мог. Не раз юнкера давали ему потасовку, поплачивались за это деньгами, и снова дружились. Понятно при этом, что юнкера избрали лазарет местом своих сборищ, где и велась крупная игра» ( И. В. Анненков, однокашник Лермонтова ) .

Пока Лермонтов находился в лазарете, бабушка отпустила в Тарханы его слугу Андрея Соколова –– повидаться с семьей и убедиться своими глазами, что в имении все в порядке. Жена Андрея была ключницей Арсеньевой, происходила из семьи Куртиных, предок которых был выменян на собаку помещиком Нарышкиным. Дарья угодничала перед Арсеньевой, наушничала на дворню, и когда приезжали гости, которых Арсеньева не особенно жаловала, Дарья выдавала к столу вместо сливок молоко. Лермонтов с малых лет ее не терпел, презрительно улыбаясь на ее низкую лесть. Сам ли Андрей выбрал Дарью в супруги, или Арсеньева поспособствовала, но только Дарья была прямой противоположностью своего мужа. Дворня ее ненавидела за мелочность, жадность и изворотливость.

Имением теперь управлял Степан Иванович Рыбаков. Арсеньева вполне на него полагалась, но говорила внуку: «Степан прилежно смотрит, но все, как я прикажу, то лучше». Прокофий Усков был еще одной важной фигурой в Тарханах: он составлял ревизские отчеты на дворовых и крестьян, писал за Арсеньеву тексты деловых бумаг, и о крестьянах знал каждую мелочь.

О случае в манеже стало известно в Москве, вызвав новый всплеск толков. Снова обвиняли Лермонтова, что не жалеет бабушку. Алексей Лопухин сочувствовал ему в письме: «У тебя нога болит, любезный Мишель!.. Что за судьба! Надо было слышать, как тебя бранят за переход на военную службу. Я уверял их, хотя и трудно, чтоб поняли справедливость безрассудные люди, что ты не желал огорчить свою бабушку, что этот переход необходим... А уж почтенные-то расходились и вопят: вот хорошо конец сделал и никого-то он не любит... Знаю наперед, что ты рассмеешься и не примешь к сердцу».

Через два месяца бабушка забрала внука домой. Он передвигался на костылях, и, не имея других занятий, много читал, редактировал поэмы, начатые в Москве, обдумывал большой роман из времен Екатерины II, серьезно занялся поэмой «Хаджи Абрек». Известный черкесский наездник Бей-Булат был очень популярен на Кавказе, и упомянут Пушкиным в «Путешествии в Арзрум». Рассказы о нем Лермонтов слышал от Павла Петровича Шан-Гирея. Двое юнкеров-кавказцев, поступивших в Школу годом раньше Лермонтова, рассказали ему, что Бей-Булат за бесчестный поступок убил отца кумыцкого князя Салат-Гирея, и в минувшем году князь прострелил Бей-Булату сердце и разрубил голову.

Доктора полагали, что Лермонтов не сможет дальше учиться в Школе, однако в середине апреля он вернулся. Немного хромал, и все-таки безбоязненно садился на лошадь.

Будни Школы складывались из занятий, верховой езды, фехтования и строевой подготовки; свободное время отдавалось развлечениям, кутежам и разным проделкам, которых Лермонтов не чурался. Евграф Карачевский, хвастаясь силой, гнул стальные пруты шомполов, делал узлы; Лермонтов, на спор, занялся с ним тем же, и спорщики были застигнуты Шлиппенбахом.

— Ну, не стыдно ли вам так ребячиться! Дети, что ли, вы, чтобы шалить? Ступайте под арест!

Они отсидели в карцере сутки.

«Хороши дети, которые из шомполов вяжут узлы», –– смеялся Лермонтов.

«Познакомились мы с людскими комнатами офицерских квартир, отделенными широким коридором от господских помещений. Они находились в отдельном доме, выходящем на Вознесенский проспект. Оттуда посылали мы за вином, обыкновенно за портвейном, который любили за то, что был крепок и скоро отуманивал голову. В этих же притонах у юнкеров была статская одежда, в которой они уходили из школы, потихоньку, разумеется. И здесь нельзя не сказать, до какой степени все сходило юнкерам безнаказанно. Эта статская одежда состояла из партикулярной шинели и такой же фуражки; вся прочая одежда была та, которую юнкера носили в школе; даже шпор, которые никак не сходились со статской одеждой, юнкера не снимали. Особенно любили юнкера надевать на себя лакейскую форменную одежду и пользовались ею очень часто, потому что в ней можно было возвращаться в школу через главные ворота у Синего моста.

Познакомившись с этими притонами, мы мало-помалу стали проникать во все таинства разгульной жизни, о которой многие из нас, и я первый в том числе, до поступления в школу и понятия не имели. Начну с тех любимых юнкерами мест, которые они особенно часто посещали. Обычными местами сходок юнкеров по воскресеньям были Фельет на Большой Морской, Гане на Невском –– между двумя Морскими, и кондитерская Беранже у Синего моста. Эта кондитерская Беранже была самым любимым местом юнкеров по воскресеньям и по будням; она была в то время лучшей кондитерской в городе, но главное ее достоинство состояло в том, что в ней отведена была отдельная комната для юнкеров, за которыми ухаживали, а главное, верили им в долг. Сообщение с ней велось в школе во всякое время дня; сторожа непрерывно летали туда за мороженым и пирожками. В те дни, когда юнкеров водили в баню, этому Беранже была большая работа: из его кондитерской, бывшей наискось от бани, носились и передавались в окно подвального этажа, где помещалась баня, кроме съестного, ликеры и другие напитки. Что творилось в этой бане, считаю излишним припоминать, скажу только, что мытья тут не было, а из бани зачастую летели пустые бутылки на проспект» ( И. В. Анненков ).