Нина Бойко - Тоска небывалой весны [М. Ю. Лермонтов]

Не вспоминай его... Что имя? — звук пустой!

Дай бог, чтоб для тебя оно осталось тайной.

Но если как-нибудь, когда-нибудь, случайно

Узнаешь ты его, — ребяческие дни

Ты вспомни и его, дитя, не прокляни!

Лермонтов подарил Вареньке свой автопортрет, написанный на Кавказе, и она увезла его в Германию.

Вернувшись в Царское, он столкнулся с художником Моисеем Меликовым, когда тот вставал со скамьи, чтобы сделать эскиз статуи в парке. Встреча была радостной для обоих. С семьей Меликовых Лермонтова связывала юность. Дядя Моисея –– Павел Моисеевич (Меликянц Погос Мовсесович) участвовал во французской компании, в русско-турецкой войне, в Отечественной войне 1812 года. Выйдя в отставку, поселился в Москве, воспитывая племянника Моисея, в раннем возрасте потерявшего родителей. Лермонтов учился с Моисеем в благородном пансионе, бывал у него дома, куда приходил легендарный Алексей Петрович Ермолов и собирались боевые друзья хозяина. Конечно, они говорили о важных вопросах, конечно, Лермонтов кое-что слышал, но даже простое общение с ними было для него счастьем. Лермонтов знал, что на одной из царских ассамблей, где разговор шел сугубо по-французски, Ермолов выкрикнул в сердцах: «Здесь кто-нибудь говорит по-русски?!» Ермолову и Меликову первым прочел он свое стихотворение «Поле Бородина». С тех пор прошло более шести лет.

«Лермонтов был одет в гусарскую форму. В наружности его я нашел значительную перемену. Я видел уже перед собой не ребенка и юношу, а мужчину во цвете лет, с пламенными, но грустными по выражению глазами, смотрящими на меня приветливо, с душевной теплотой. Казалось мне в тот миг, что ирония, скользившая в прежнее время на губах поэта, исчезла. Михаил Юрьевич сейчас же узнал меня, обменялся со мною несколькими вопросами, бегло рассмотрел мои рисунки, с особенной торопливостью пожал мне руку и сказал последнее прости...»

На лето петербургская знать съезжалась в Царское Село: кто жил в своих домах, кто на квартирах, а была еще Китайская Деревня, построенная в конце XVIII века. Архитектор Камерон, отдавая дань модному тогда увлечению, создал проект восемнадцати домиков в китайском стиле. Но построили только восемь, да и те не успели отделать так, как задумал их Камерон, — домики стали использовать под квартиры и придворные службы. На месте круглого храма, который по проекту Камерона должен был находиться в центре деревни, поставили восьмигранный павильон –– ротонду; в ней давались балы для избранного общества. Малейшее нарушение бальной офицерской формы строжайшим образом пресекалось самим императором. Так было заведено при Павле I, и с тех пор соблюдалось неукоснительно. Офицерам категорически запрещалось танцевать без перчаток и многие генералы, вспоминая свою молодость, добродушно смеялись тому, что за отсутствие перчаток сидели на гауптвахте. Лермонтов был плохим исполнителем мелочных подробностей в обмундировании, поэтому с одного из балов был отправлен под арест за неформенное шитье на воротнике и обшлагах мундира.

Но именно здесь, в ротонде, его представили Софье Николаевне Карамзиной –– дочери Николая Михайловича Карамзина (1766 – 1826), крупного литератора, создателя «Истории государства Российского». Умная, образованная, знавшая и ценившая русскую и иностранную литературу, Софья Николаевна горячо приветствовала поэзию Лермонтова. «В ней так много правды!» –– говорила она.

Очарованный ее доброжелательством, приветливостью, особым к нему расположением, поэт читал ей свои стихи, и она говорила друзьям: «Поистине блестящая звезда восходит на нашем ныне столь бледном и тусклом небосклоне».

Мачеха Софьи Николаевны, Екатерина Андреевна Карамзина, также ценила творчество Лермонтова. По отзывам современников, она отличалась добрым сердцем, живым умом и независимостью суждений. Интересуясь историей, литературой и международной политикой, привлекала в свой салон литераторов и ученых. У Карамзиных устраивались литературные и танцевальные вечера, домашние спектакли, –– здесь была та среда, в которой Лермонтов так нуждался! Здесь он был прост и доступен, и, как вспоминала Панаева-Головачева, «он удивил меня своей живостью и веселостью и нисколько не походил на тех литераторов, с которыми я познакомилась».

Бессмысленные строевые занятия опостылели Михаилу Юрьевичу; он демонстративно стал нарушать установленную форму: треугольную шляпу носил боком, и однажды пришел на развод караула с коротенькой саблей, вызвав гнев великого князя. Тотчас последовало 15 суток ареста! А на другой день у Карамзиных собрались друзья на последнюю репетицию двух французских водевилей, где у Лермонтова были главные роли...

На День рождения Мишеньки Арсеньева поспешила устроить вечер, –– тем более что приехали брат Афанасий с семьей и Елизавета Верещагина. Сначала причину отсутствия внука от бабушки скрыли: Афанасий сказал, что Миша задержан по службе. Верещагина написала дочери в Штутгарт: «Третьего дня был вечер у Арсеньевой — Мишино рождение. Но его не было, он в Царском Селе, не мог приехать. Нашей почтенной Елизавете Алексеевне сокрушенье — все думает, что Мишу женят, все ловят. Он ездил в каруселе с Карамзиными. Но это не Катенька Сушкова, эта компания ловит или богатых или чиновных, а Миша для них беден. Что такое 20 тысяч его доходу? Здесь толкуют: сто тысяч — мало. A старуха сокрушается, боится этого бомонда».

Афанасию все же пришлось открыть правду, –– Арсеньевой стало дурно. Теперь она уже беспокоилась не о женитьбе внука, а о его здоровье. Поездом поспешила в Царское, дрожа всеми жилками, так как очень боялась железной дороги.

11 октября, пробыв под арестом 21 день вместо пятнадцати, Михаил Юрьевич был освобожден. Кузины уже раздули историю, сообщая кузинам в Москву: «Лермонтов совершенно зарвался! Был под арестом!» И Верещагина написала дочери: «Миша Лермонтов сидел под арестом очень долго. Сам виноват. Как ни таили от Елизаветы Алексеевны — должны были сказать. И очень было занемогла, пиявки ставили. Философов довел до сведения великого князя, и его к бабушке выпустили. Шалость непростительная, детская... Зато нарисовал прекрасную картину масляными красками для тебя — вид Кавказских гор и река Терек, и черкесы — очень мила. Отдал для тебя, говоря мне, чтоб я теперь взяла к себе, а то кто-нибудь выпросит и не сберется нарисовать еще для тебя. Итак, она у меня, довольно большая».

Сидения на гауптвахте никогда не проходили для Лермонтова впустую: он писал, рисовал, поправлял старые рукописи и обдумывал планы новых произведений. Наброски к «Демону», сделанные на Кавказе, огромное впечатление, вынесенное оттуда, проникновение в жизнь и обычаи горских народов, вносились в поэму, преображая ее. Это была уже восьмая по счету редакция «Демона».