Нина Бойко - Тоска небывалой весны [М. Ю. Лермонтов]

Из Владикавказа Лермонтов поехал в станицу Шелкозаводскую к бабушкиной сестре Екатерине Алексеевне Хастатовой, «авангардной помещице». Ее сын, Аким Акимович, был известен своей храбростью далеко окрест, и в его жизни было столько всего удивительного, что само просилось на бумагу. По его рассказам Михаил Юрьевич написал «Фаталиста» и «Бэлу». Вторым замечательным человеком в этой семье был Павел Иванович Петров, женатый на дочери Екатерины Алексеевны, начальник штаба войск Кавказской линии и Черномории. Жена его умерла в минувшем году, и Павел Иванович жил вдовцом.

Теперь, возвращаясь назад через Ставрополь, Лермонтов вновь повидался с Петровым; несколько дней отдохнув в его доме, не забывая об удовольствиях в офицерской среде: может быть, проиграл энную сумму, так как просил Павла Ивановича одолжить ему 1050 рублей.

В Гродненский полк Лермонтов прибыл только в конце февраля, –– уже после Москвы и Петербурга. В Москву он попал в разгар рождественских балов, и, разумеется, не пропустил ни одного. Побывал у родных и друзей. С Варенькой ему свидеться не пришлось.

В Петербурге первые дни прошли в беготне. Съездил в Царское Село, где год назад оставил своего прекрасного скакуна, купленного у генерала Хомутова за полторы тысячи рублей. Михаил Юрьевич не ожидал, что вернется из ссылки так скоро и просил князя Меншикова подыскать покупателя для своего Парадёра (прототип Карагёза в повести «Бэла»). Как оказалось, покупателя не нашлось, а денщик так запустил коня, что тот стал похож на зверя: обросший и одичавший. За все время денщик ни разу не чистил его и не выводил из конюшни.

В Петербурге поэт пробыл почти месяц. Познакомился с Вяземским и Жуковским, который в апреле минувшего года опубликовал в пушкинском «Современнике» стихотворение «Бородино». Теперь Лермонтов дал ему для печати поэму «Тамбовская Казначейша» и «Песню о купце Калашникове».

Написал в Ставрополь:

«Любезный дядюшка Павел Иванович. Боюсь, что письмо мое не застанет вас в Ставрополе, но, не зная, как вам адресовать в Москву, пускаюсь наудалую, и великий пророк да направит стопы почтальона. С искреннейшею благодарностию за все ваши попечения о моем ветреном существе, имею честь прикладывать к сему письму 1050 руб., которые вы мне одолжили. Пожалуйста, любезный дядюшка, скажите милым кузинам, что я целую у них ручки и прошу меня не забывать».

Такие же сердечные слова высказала Петрову Арсеньева: «Любезнейший Павел Иванович, благодарю вас за любовь вашу к Мишеньке. Приезд его подкрепил слабые мои силы. Лета и горести совершенно изнурили меня, а Гродненский полк не успокоит. Не вздумаете ли в Петербурге побывать, чего бы очень желала. Милых детей целую и остаюсь готовая к услугам Елизавета Арсеньева. 1838 года 1 февраля».

За день до отъезда в полк, Лермонтов отправил письмо Марии Александровне: «Я до сих пор все ждал, что со мной приключится что-нибудь приятное, о чем можно сообщить вам, но ничего такого не произошло. И я решаюсь написать, что мне до смерти скучно. Первые дни своего приезда, вы знаете, я без отдыха представлялся, совершал парадные визиты, затем я каждый день ходил в театр. Он, правда, не плох, но мне он уже надоел. И вдобавок меня преследуют все мои милые родственники. Не хотят, чтобы я бросал службу, хотя я мог бы уже это сделать, так как те господа которые вместе со мной поступили в гвардию, уже вышли в отставку. Наконец, я изрядно пришел в отчаяние, и я даже желаю как можно скорее покинуть Петербург, чтобы отправиться, куда придется, хотя бы даже в полк или к черту! Тогда, по крайней мере, буду иметь предлог для того, чтобы плакаться, а это своего рода утешение.

Приехав сюда, я обнаружил дома пропасть сплетен. Я навел порядок, сколько это возможно, когда имеешь дело с тремя или четырьмя женщинами, которые не внимают доводам рассудка. Простите, что я так говорю о вашем прекрасном поле. Но, увы! Если я вам об этом говорю, то это уже доказательство, что я считаю вас исключением. Наконец, когда я приезжаю домой, я только и слышу истории, истории — жалобы, упреки, предположения, заключения. Это отвратительно, особенно для меня, потому что я утратил к этому привычку на Кавказе, где дамское общество встречается очень редко, либо оно не склонно к беседе (как, например, грузинки, поскольку они не говорят по-русски, а я по-грузински).

Я вас прошу, дорогая Мария, пишите мне немного, пожертвуйте собой, пишите мне постоянно, не разводите мелочных церемоний — вы должны быть выше всего этого. На самом деле, если я иногда и задерживаюсь с ответом, то оттого, что или мне нечего было сказать или я очень занят — оба оправдания веские. Я был у Жуковского и по его просьбе отнес ему «Тамбовскую казначейшу», которую он просил; он понес ее к Вяземскому, чтобы прочесть вместе; им очень понравилось, напечатано будет в ближайшем номере «Современника». Бабушка надеется, что я скоро буду переведен к Царскосельским гусарам, потому что, Бог знает, по какой причине ей внушили эту надежду. Вот потому она не дает согласия на мою отставку. Сам-то я ни на что не надеюсь. В завершение моего письма посылаю вам стихотворение, которое я нашел случайно в ворохе своих путевых бумаг и которое мне в какой-то степени понравилось, потому что я его забыл — но это вовсе ничего не доказывает».

Этим стихотворением было «Я, матерь Божия, ныне с молитвою».

Что представлял собой лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, можно узнать из воспоминаний сослуживца Лермонтова –– Александра Ивановича Арнольди:

«Семнадцатого августа 1837 года, темным вечером, въехал я в 1-й Округ пехотных солдат Аракчеевского поселения, где расположен был тогда лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Многочисленные огоньки в окнах больших каменных домов и черные силуэты огромнейшего манежа, гауптвахты с превысокой каланчой, большого плаца с бульваром, на первый раз и впотьмах очень живописно представились моему воображению, и я мнил, что вся моя будущая жизнь будет хоть и провинциальная, но городская.

Я узнал, что Н. А. Краснокутский, товарищ по Пажескому корпусу, вышедший за год до меня в Гродненский гусарский полк, живет в сумасшедшем доме, куда ямщик меня и привез.

Надобно знать, что сумасшедшим домом назывался правый крайний дом офицерских флигелей, потому что вмещал в себе до двадцати человек холостых офицеров, большею частью юных корнетов и поручиков, которые и вправду проводили время как лишенные рассудка и в число которых, само собою попадал невольно всякий новоприбывший. Легко себе представить, что творилось в двадцати квартирах двадцати юношей, недавно вырвавшихся на свободу и черпающих разнообразные утехи жизни человеческой полными пригоршнями, и я полагаю, что Лесаж, автор «Хромоногого беса», имел бы более материала, ежели б потрудился снять крышу с нашего жилища и описать те занятия, которым предавались мы по своим кельям.