Нина Бойко - Тоска небывалой весны [М. Ю. Лермонтов]

На горе Мтацминда Лермонтов и Одоевский поклонились могиле Александра Грибоедова. «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?» –– были высечены на камне слова его жены Нины. Она так и не вышла замуж, продолжая носить траур. Верность Нины погибшему мужу стала легендарной, ее называли Черной розой Тифлиса.

Чавчавадзе жили то в Тифлисе, то в Цинандали, вблизи которого находился Нижегородский драгунский полк. Александр Чавчавадзе считал этот полк своим, и офицеры-нижегородцы были для него самыми желанными гостями. В свое время Чавчавадзе участвовал в войне с Наполеоном, потом девять лет служил в лейб-гвардии Гусарском полку в Царском Селе, откуда перевелся в Нижегородский драгунский полк. Имел чин генерала и занимал в Грузии крупные административные посты. В историю Грузии и России он вошел как военачальник, государственный деятель и талантливый поэт.

Поэты-воины хорошо понимали друг друга. Кроме того, «второй матерью» Нины Грибоедовой была тетушка Лермонтова –– Прасковья Николаевна Ахвердова, урожденная Арсеньева. Ее муж, генерал Федор Исаевич Ахвердов, имел армянские и грузинские корни и приходился родственником князю Александру Чавчавадзе по его жене. Ахвердов занимал должность командира артиллерии Отдельного Грузинского корпуса, затем был губернатором Грузии, имел в Тифлисе великолепный особняк с обширным садом. Прасковья Николаевна и княгиня Саломэ, мать Нины, вместе растили своих детей. Офицеру русской армии Чавчавадзе приходилось на годы покидать семью, и он полагался на участие и помощь Ахвердова: семья Чавчавадзе жила во флигеле его тифлисского особняка.

«В тот день я обедал у старинной моей приятельницы Ахвердовой, за столом сидел против Нины Чавчавадзевой... все на нее глядел, задумался, сердце забилось... Я взял ее за руку и сказал: "Пойдемте со мной, мне нужно что-то сказать вам"... Я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее, она заплакала, засмеялась, я поцеловал ее, потом к матушке ее, к бабушке, к ее второй матери Прасковье Николаевне Ахвердовой, нас благословили...» –– (А. С. Грибоедов).

После смерти мужа Ахвердова переехала в Петербург, Лермонтов был в тесном общении с ней; писал бабушке в конце марта 1836 года, когда она собиралась выехать из Тархан: «Так как время вашего приезда подходит, то я уже ищу квартиру; Прасковья Николавна Ахвердова в мае сдает свой дом, кажется, что будет для нас годиться, только всё далеко».

Внимание Одоевского и Лермонтова тронуло Нину, и в знак благодарности она подарила каждому из них по кинжалу из общей коллекции своего отца и мужа. Причем кинжал в качестве подарка был выбран «со значением» –– «как символ верности долгу, чести, дружбе, светлому делу своих друзей по оружию и по лире». В память о дорогом подарке Лермонтов в том же году написал стихотворение «Кинжал»:

Ты дан мне в спутники, любви залог немой,

И страннику в тебе пример не бесполезный;

Да, я не изменюсь и буду тверд душой,

Как ты, как ты, мой друг железный.

В Грузии Михаил Юрьевич встречался с лучшими представителями грузинской, армянской и азербайджанской интеллигенции. Сблизился с азербайджанским ученым и писателем Мирзой Фатали Ахундовым и записал с его слов старинную кавказскую легенду «Ашик-Кериб».

В родословной Лермонтова были не только шотландцы и русские, но и татары. После Куликовской битвы, татарский князь Аслан-мурза со своей дружиной перешел из Золотой Орды, раздираемой враждой, к великому князю Дмитрию Донскому. В Москве он женился на дочери одного из приближенных Дмитрия –– Марии Житовой. Старший сын этой супружеской четы, Арсений, стал основателем рода российских дворян Арсеньевых. К этому роду принадлежал дед Лермонтова по материнской линии. Бабушка говорила, что Мишенька точная копия деда и по внешности, и по характеру. Но Лермонтов не знал о своих татарских корнях: это было установлено одним из представителей рода Арсеньевых гораздо позже.

Узнав от адъютанта великого князя, что внук будет служить в Новгородской губернии, бабушка поделилась радостью с Крюковой: «...истинно была как ума лишенная. Теперь начинаю понемногу отдыхать, но я писала к тебе, как Философов мне сказал, что Мишу перевели не в лейб-гусарский полк, а в Гродненский; для него все равно тот же гвардейский полк, но для меня тяжело: этот полк стоит между Петербурга и Новагородом в бывшем поселенье, и жить мне в Новегороде, я там никого не знаю и от полка с лишком пятьдесят верст, то все равно что в Петербурге и все с ним /Мишей/ розно, но во всем воля Божия, что Ему угодно с нами, во всем покоряюсь Его святой воле. Теперь жду его и, кроме радости его видеть, не об чем не думаю, иные говорят, что будет к Николину дню, а другие говорят, что не прежде Рождества, приказ по команде идет».

В Россию Михаил Юрьевич ехал через Владикавказ, чтобы как можно больше увидеть, запечатлеть, зарисовать. Дикие ущелья, сторожевые башни, грузинские села в горах и долинах... рисовал торопливо, карандашом помечая цвета, чтобы потом выполнить в красках. Написал свой автопортрет на фоне неба и скалистой вершины, мечтая подарить его Вареньке. Во Владикавказе повидался с Василием Боборыкиным.

«Я жил во Владикавказе. Однажды базарный пришел мне сказать, что какой-то приезжий офицер желает меня видеть. Я пошел в заезжий дом, где застал такую картину: М. Ю. Лермонтов, в военном сюртуке, и какой-то статский (оказалось, француз-путешественник) сидели за столом и рисовали, во все горло распевая:

A moi la vie, agrave; moi la vie, agrave; moi la libert eacute;.

(Я живу, я живу свободным!)

Я до сих пор хорошо помню мотив этого напева, и если это кого-нибудь интересует, то я мог бы найти кого-нибудь, кто бы его положил на ноты. Тогда это меня несколько озадачило, а еще более озадачило, что Лермонтов, не пригласив меня сесть и продолжая рисовать, как бы с участием, но и не без скрываемого высокомерия, стал расспрашивать меня, как я поживаю, хорошо ли мне.

Мне в Лермонтове был только знаком шалун, руководивший «Нумидийским эскадроном», чуть не сбившим меня с ног в первый день моего вступления в юнкерскую школу, а потом закатившим мне в затылок залп вареного картофеля. О Лермонтове, как о поэте, я ничего еще не знал и даже не подозревал: таково было полученное мною направление. Домашнее образование под руководством швейцарца и швейцарки, пропитанных духом энциклопедистов, сделало то, что русская литература была для меня не известна, и я из нее знал только «Юрия Милославского». Что ж удивительного, что я даже не интересовался издаваемым в последние месяцы пребывания Лермонтова в Школе рукописным журналом под названием «Всякая всячина напячена», редактором коего был, кажется, конно-пионер Лярский. В краткое мое пребывание в полку в Царском Селе я, благодаря обратившему на меня внимание нашему полковому библиотекарю поручику Левицкому прочитал Тьера, Байрона и еще кой-что, более или менее серьезное. Во Владикавказе читал, кроме «Русского инвалида» и «Пчелы», «Британский журнал» и как-то случившиеся у Нестерова «Этюды с натуры». Все это, вместе с моею владикавказскою обстановкою, не могло не внушать мне некоторого чувства собственного достоинства, явно оскорбленного тем покровительственным тоном, с которым относился ко мне Лермонтов. А потому, ограничась кратким ответом, что мне живется недурно, я спросил, что они рисуют, и узнал, что в проезд через Дарьяльское ущелье, отстоящее от Владикавказа, как известно, в двадцати-сорока верстах, француз на ходу, вылезши из перекладной телеги, делал эскизы окрестных гор; а они, остановясь на станциях, совокупными стараниями отделывали и даже, кажется, иллюминовали эти очертания. На том разговор наш и кончился, и я, пробыв несколько минут, ушел к себе, чтобы в третий раз встретиться с Лермонтовым уже в Москве, где я в 1840 году находился в годовом отпуску».