Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

— Как откуда взял? — смятенно оправдывался я. — А фамилия…

— Фамилия! — фыркнул Кригер. — Кто тебе сказал, что она настоящая? Почему ж тогда братьев Марвиных с их фамилией ты держишь за итальянцев, у них она тоже не итальянская, да и сами они словенцы…

В январе, после прибытия на Центральный фронт Четырнадцатой интербригады под командованием генерала Вальтера, Кригер с согласия Лукача перевелся в нее. Вскоре генерал Вальтер, превыше всего ценивший в подчиненных храбрость, понаблюдав Кригера в боевой обстановке, доверил ему приданный бригаде испанский батальон. Справедливости ради скажу, что если Лукача не удовлетворяла деятельность бригадной разведки под началом Кригера, то и после его ухода она не стала функционировать лучше, хотя во главе ее был поставлен выписавшийся из госпиталя Алекс Маас, тот самый немецкий поэт, тяжелое ранение которого так огорчило в свое время Лукача. Что же касается Кригера, то очень долго я ничего о нем не слыхал, пока проездом через Альбасете осенью 1937, года не узнал от Белова, что Кригер по-прежнему у Вальтера, только уже в штабе его дивизии, и произведен в майоры.

— Знал бы ты, как он проводил отдых…

Я высказал догадку, что скорее всего у моря под Валенсией, там есть места почище, чем на Лазурном берегу.

— Как бы не так, — очень довольный, что может меня поразить, отозвался Белов. — Ты, я вижу, позабыл нашего Кригера. Получив заслуженный десятидневный отпуск, он сперва решил провести его там, где ты предположил, в Беникасиме, но сначала завернул сюда, показаться в итальянском отделе кадров. Узнав от меня, что не сегодня завтра начинается наступление на Сарагосу и что Тридцать пятая дивизия в нем участвует, Кригер плюнул на все и помчался обратно на Арагон, а там, не являясь в дивизионный штаб, поскольку числился в отпуске, раздобыл винтовку, понавешал на пояс ручных гранат и пошел с атакующей пехотой брать Кинто. Честное слово. Говорят, отпускник и первым же на колокольню взбежал, откуда фашистские пулеметчики продолжали поливать площадь уже освобожденного селения…

Впервые после того как мы распрощались в Эскориале, я повидался с Кригером там же, в Альбасете, на праздновании годовщины основания интербригад. Он и в самом деле носил на рукавах такие же, как у Белова, широкие золотые полоски, показывающие, что ему присвоено звание «команданте», в остальном же ничуть не изменился, разве только обижался реже. Последняя наша встреча относится к марту 1940 года. Мы прямо-таки столкнулись на углу Моховой и улицы Горького, в двух шагах от подъезда «Националя» и, хотя до того никогда не видели один другого в штатском, не обознались. То ли от неожиданности, то ли на него подействовала сменившая небывалые морозы той зимы оттепель, но Бьянко, как по-настоящему звали Кригера, отнесся ко мне теплее, чем когда-либо прежде, и мимо американского посольства мы прошли еще в обнимку. Я проводил бывшего Кригера до улицы Коминтерна, но так как он из конспирации сказал, что идет в Ленинскую библиотеку, я сделал вид, что верю, и от приемной Калинина повернул обратно. Больше мы не видались. Пока я отбывал в Заполярье определенный мне ОСО срок заключения, Кригер вернулся на свою солнечную, как Испания, но освобожденную от фашизма родину. После моей реабилитации и возвращения в Москву Кригер дважды наезжал в нее, чтобы навестить дочь Ольгу Винченцевну Бьянко, заведующую кабинетом славяноведения в ФБОН, но оба раза болезни — сначала моя, потом его — помешали нам свидеться.

Незадолго до конца года на мадридском фронте произошло одно малозаметное, но немаловажное событие: сняли Клебера. Официально его, собственно, не снимали, просто в связи со стабилизацией положения упразднили сектор; которым он командовал, нового же назначения не предложили. И в результате Клебер остался не у дел. Новость привез Фриц, но, изменяя своей прирожденной дисциплинированности, сообщил ее с оттенком неодобрения в голосе. Неожиданно для меня Лукач открыто возмутился. Он обозвал генерала Миаху завистливой бабой и плешивым иезуитом, а отбушевав, подошел к окну, припал к стеклу лбом и, барабаня пальцами по раме, долго рассматривал, как Пакита и Леонора развешивают выстиранное белье. Насмотревшись, комбриг прошелся из угла в угол и велел подать машину.

Через четверть часа «форд», прорезав Эль-Пардо, уже останавливался перед бывшей жилплощадью испанских королей. Оставив меня в машине, что он делал крайне редко, Лукач по пустому каменному двору проследовал к левому крылу дворца, без наружных часовых выглядевшего как закрытый для перемены экспозиции музей; а ведь еще вчера в той части, куда вошел Лукач, размещался штаб сектора и перед высокой сквозной оградой толпились автомашины и мотоциклы, а по каменным плитам не смолкал гул шагов. Прошло не больше получаса, и комбриг вышел в шинели нараспашку. Звонко постукивая тростью, он направился к открытой рядом с замкнутыми воротами калитке. Пока Луиджи мчал нас домой, Лукач говорил, удовлетворенно откинувшись на спинку сиденья:

— Может, мне с Клебером, продолжай он сидеть у нас на шее, сроду не удалось бы покалякать по душам, а при таких обстоятельствах получилось. Но начал я не с комплиментов, а выложил перво-наперво, что не могу забыть, как он себя в ноябре с нами повел, упрекнул и в том, что он интербригаду на чечевичную похлебку променял, а уж после высказал и другое. В частности, что не совсем зря его еще недавно «спасителем Мадрида» величали, пусть даже так ни про кого говорить нельзя: не будь на то воля самого народа, не пойди он на невиданное самопожертвование, никакой военный гений не смог бы уже почти взятый город отстоять. Однако Клебер, как ни крути, а больше любого другого в часы пик сделал, и с ним отвратительно поступили — неблагодарно и неблагородно. Мало того, для самооправдания пустили версию, будто он столковывался с анархистами против Ларго Кабальеро. Убежден, что клевета!.. И все же Клебер, между нами говоря, остается для меня загадкой [42] Вскоре Клебер (Манфред Штерн) был отозван из Испании в Москву и арестован. А. Жигулин, встретивший его в сентябре 1950 года в Озерном лагере, пишет: «После отбытия десяти лет… Штерн поступил на работу в больницу, но вскоре (в 1948 году) был снова взят, как все тогдашние повторники. Светлый был человек, добрый, хороший». .

Дней за пять до католического рождества, которое по многовековой традиции празднуется во Франции всеми, вплоть до активных атеистов, я напомнил Белову, что телефонисты и охрана штаба первого набора едва ли не единственная из бойцов бригады, кто с Фигераса не увольнялся в отпуск. Белов, с легкой иронией похвалив меня за заботу о людях, тут же дал соответствующие указания Барешу и Морицу.