Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

Само собой понятно, что накопление в подвалах замка оружия и продовольствия производилось заблаговременно и продолжалось вплоть до самого мятежа. Один из героев, отсидевшихся за несокрушимыми стенами, выложил журналистам подтвердившую это характернейшую деталь:

«Подготовляясь к восстанию, мы захватили с толедской оружейной фабрики миллион патронов, которые восемнадцатого июля правительство с опозданием приказало отправить в Мадрид».

Трудновато осажденным приходилось только с водой, трудновато, но не катастрофично, ибо когда дипломатический корпус, выступивший посредником, предложил выпустить из Алькасара женщин, детей и глубоких стариков, гарантируя их безопасность, командовавший бунтовщиками полковник Москардо отказался даже вести переговоры. Поскольку ни от голода, ни от жажды находившиеся в осаде не умирали, общие их потери, если учесть, что она длилась два месяца, были ничтожны. Впрочем, в какой-то газете мне однажды попалась заметка, с прискорбием сообщавшая, что в Алькасаре пал смертью храбрых от шальной пули доблестный офицер, отличившийся в 1934 году при подавлении астурийского восстания. Мне еще подумалось, что пуля, видно, была не совсем шальная и нашла виновного, — ведь в Астурии офицер мог отличиться только жестокостью…

Конечно, вскоре после того как Первый табор «регуларес» и Пятая бандера «терсио» пронеслись по разрушенным толедским улочкам и, освободив жандармов, перекололи всех до единого оставшихся в госпитале раненых республиканцев, а заодно сестер, санитаров и врачей, трогательная легенда о цвете испанского юношества, готовившегося безропотно положить животы своя на алтарь отечества, была за изношенностью и ненадобностью немедленно забыта. И тогда освободившиеся авторучки поспешно занялись новой актуальной темой: они принялись сдавать Мадрид.

Уже 24 сентября бургосский корреспондент «Тан» закончил статью следующими пророческими словами: «И в заключение, — столица еще не взята, но ее падение не вызывает никаких сомнений…» С его легкой руки не вызывающее никаких сомнений падение испанской столицы вызвало в мировой прессе нечто вроде перемежающейся лихорадки. Сегодня Мадрид брали — самым крупным шрифтом — утренние лондонские газеты, завтра — вечерние парижские, послезавтра — выходящие в полдень женевские или брюссельские. Затем они поочередно печатали петитом опровержения, и все начиналось сначала; с той лишь разницей, что на сей раз первой сдавала Мадрид желтая пресса Парижа, потом — Брюсселя и, наконец, — Лондона. Так продолжалось не одну неделю, и в результате самые уравновешенные люди потеряли голову, не знали, кому верить, и уж во всяком случае считали положение Мадрида безнадежным.

А тем временем безупречные джентльмены в визитках и серых брюках в полоску продолжали разыгрывать трагикомический фарс невмешательства.

Ведь неофициальной задачей комитета был выигрыш времени, необходимого для того, чтобы дикая дивизия из марокканцев, иностранный легион и регулярная армия, предводительствуемые лучшими испанскими генералами, успели задушить безоружную республику Народного фронта, — а никто не сомневался, что это произойдет очень быстро.

Таким образам, сам по себе бесспорный принцип невмешательства во внутренние дела суверенного государства был ловко использован в поддержку мятежников, так как страны, готовые на законных основаниях продать оружие законному испанскому правительству, в первую очередь СССР и Франция, вынуждены были отказаться от этого, поскольку комитет по невмешательству большинством голосов признал — и это была его главная передержка — такую поставку оружия вмешательством. Зато Италия и Германия, тянувшие со вступлением в комитет, сверхсрочно гнали мятежникам все, что им было нужно, и только когда подбросили, как им казалось, вполне достаточно современного вооружения, явились в Лондон, где с места в карьер, ссылаясь на, увы, тогда еще мнимую советскую помощь Испанской республике, потребовали блокады ее морских и сухопутных границ. А в то же самое время фашистская Португалия отказалась иметь какое-либо дело с вышеупомянутым комитетом, и никто на свете не мог ее образумить, никто — ни Гитлер, ни Муссолини, ни даже сам мистер Иден, хотя и воробьям в Лиссабоне надоело чирикать о том, что Салазар — английский ставленник, а салазаровская Португалия — что-то вроде британского протектората. Вскоре независимый Салазар — первый в мире — признал генерала Франко и окружавшую его кучку заговорщиков, осевших в Бургосе, в качестве испанского правительства и категорически отверг оскорбительное предложение о контроле испано-португальской границы, и опять никто ничего не мог сделать, и вся Европа во главе с Англией виновато виляла хвостом, и путалась, и лгала, и одну за другой произносила в Комитете по невмешательству прекрасно составленные речи, которыми господа дипломаты пытались заговорить льющуюся в Испании кровь.

А в парижских синема после того, как из огромной, на весь экран, подковы, сотрясая косматой гривой, рявкал дрессированный лев, если демонстрировалась хроника «Метро Голдвин Мейер», или, выгибая шею, кукарекал галльский петух, если то была хроника «Пате-Натан», можно было своими глазами увидеть эту кровь. Можно было увидеть, как человек десять солдат в стальных касках, держа винтовки на изготовку, окружают одноэтажный белый домик с развороченной снарядом черепичной крышей и сорванной с петель дверью, как, проникнув в дом, они выводят оттуда поднявшего руки небритого человека в белых полотняных тапочках и, уткнув ружейный ствол ему в спину, гонят за угол, и вот уже неподвижные худые ноги в полосатых штанах упираются веревочными подошвами прямо в зал, а наклонившийся над расстрелянным солдат в накидке выворачивает пустые его карманы. А вон кучка крестьян в баскских беретах, сгрудившись за каменной оградой, стреляет поверх нее из охотничьих двустволок, и вдруг в нескольких десятках метров от них встает на экране черный султан разрыва, и они, испуганно оборачиваясь, убегают, а один отстает и, закинув свое ружьишко за спину, освободившейся рукой хватается за левое предплечье, и сквозь пальцы проступает густая черная жидкость. Но пока успеваешь сообразить, что это кровь, на экране уже возникает длинный и узкий каменный мост. По нему, окруженные цепляющимися за подолы детишками, спешат, волоча и поддавая коленями громоздкие узлы с вещами, две толстые женщины. За ними, наклонившись вперед, как бурлак на репинской картине, старуха с растрепанными белыми волосами тянет на перекинутой через плечо веревке упирающуюся козу, и видно, как пулеметная очередь хлещет по парапету, и два парня, согнувшись в три погибели и держа карабины ниже колен, обгоняют старуху с козой, бросаются плашмя на пешеходные дорожки по бокам моста и, упираясь носками раздвинутых башмаков, начинают стрелять, и башмаки дергаются при отдаче. Постреляв, парни вскакивают и, пробегая мимо оператора, должно быть прячущегося за уступом возле указателя с надписью «Ирун» и направленной вдаль стрелкой, в виде оправдания показывают пустые затворы. Миг, и мост исчезает, и темнолицые люди в тюрбанах, с приткнутыми к винтовкам тесаками, подводят к кирпичной стенке человек двадцать понуривших головы полураздетых молодых людей; они попарно привязаны за кисти рук к одной и той же веревке, конец которой держит идущий сзади седобородый, горбоносый, увешанный медалями служака с тремя нашивками на чалме. На секунду показывается балкон со свисающим с него ковром, толпа под балконом и какой-то длинный, худой, дергающийся, будто картонный паяц, военный, с маленькой, как у змеи, головой, что-то кричит оттуда — это и есть Кейпо де Льяно.