Алексей Эйснер - Двенадцатая интернациональная

Так вот, оказывается, почему в Союзе возвращения Семен Чебан играл — и, судя по отзывам питавшихся там, прескверно — роль кока. Вот почему он держался так застенчиво, почти не выглядывал из кухни и даже жил в ней, раскладывая жиденький матрасик прямо на полу возле плиты. А я-то воображал, что в чулане, громко именуемом кухней, возится у газовых конфорок некий экс-белогвардеец из мобилизованных. Лишь вчерашняя болтовня помогла узнать, что Семен вообще ни в какой армии не служил. А он вон что. Ну и ну.

— Спасибо, что рассказал, — поблагодарил я Пьера. — Я теперь совсем другими глазами на него смотреть буду. Это же не жизнь, а житие, жаль, что их нет, а то хоть сейчас заноси в революционные четьи-минеи…

— И это самое Семеново житие, как ты назвал, постоянно осложнялось некоторыми привходящими обстоятельствами. — Пьер усмехнулся. — Как это ни покажется странно, Семен всегда пользовался необыкновенным успехом у женщин, в данном случае, можно сказать, обоих полушарий. Где бы он ни находился, за исключением, конечно, корабля и тюрьмы, везде возле него немедленно заводилась любящая женская душа. Но при его кочевом образе жизни каждый такой идиллический союз неизменно завершался драмой, ручьями слез и душераздирающими воплями. Сердце же у нашего Семена мягкое, и оно всякий раз готово было разорваться на части. А что происходило, когда его изымали из уютного гнездышка, чтобы засадить за решетку!..

— Насколько помню, это Достоевский писал, что женщины любят страдальцев.

— Кто бы ни писал, а выходит, что так.

— Одного не могу понять. Объясни ты мне, Христа ради, какого же тогда черта твой Семен проторчал столько времени в Союзе возвращения среди белых эмигрантов? Разве он чем-нибудь провинился? Почему ж, когда выяснилось, что его песенка спета и что отныне ему до самой мировой революции предстоит развлекаться по бельгийским и французским каталажкам, почему его переправили в Париж, а не в Москву? Или он мало натерпелся? Только, пожалуйста, не вздумай повторять набившую оскомину отговорку, что и здесь, дорогие товарищи, кому-то надо бороться. Лежа на обеих лопатках, много не наборешься. Не станешь же ты утверждать, что, будучи членом коммунистической партии в чужой стране, он находится в равных условиях с бельгийцем или французом?

Пока я говорил, живое лицо Пьера делалось все угрюмее.

— Объяснить, конечно, не трудно. Объяснить и ты не хуже моего сумеешь. Все мы одинаково хорошо знаем, что Советский Союз находится в окружении, и еще всем нам известно, что под влиянием успехов социализма ненависть внешнего врага и его внутренней агентуры продолжает возрастать, а значит, бдительность, бдительность и еще раз бдительность — первоочередная задача и для отдельного советского гражданина и тем более для государственных органов. И каждый сотрудник консульства не может упускать этого из виду, не должен ни на минуту забывать, что въездная виза, выданная недостаточно проверенному человеку, может оказаться пропуском, выписанным шпиону или диверсанту, и тогда тому, кто ее выдал, придется расплачиваться собственной головой.

Я нетерпеливо переступил с ноги на ногу: все это я много раз слышал и знал наизусть.

— Итак, повторяю, объяснить я берусь, — продолжал Пьер. — А вот понять… Понять — другое дело. Понять, отчего такие люди, как бедняга Семен — а он не единственный в своем роде, — обречены, чтобы ими, как мячиками, перекидывались через границу жандармы, у которых у самих по существующему в большинстве государств законодательству нет никакого выхода из этакого дурацкого юридического казуса, пока несчастный подкидыш, признанный «нежелательным иностранцем», к их и собственному облегчению, не отдаст концы на койке тюремного лазарета или просто на заплеванном полу полицейского комиссариата, — понять это, если хочешь знать, я и сам не могу. Зачем человеку абсолютно бессмысленно погибать здесь, когда он смог бы принести посильную пользу там. А насчет проверки — так он проверен весь насквозь, до последней коховской палочки в его кавернах, и уж, безусловно, не хуже, чем проверяются некоторые работники наркомвнешторга или наркоминдела, судя по сумевшему вылезти в первые секретари этому прохвосту Беседовскому, который как кошка перемахнул через полутораэтажную стену полпредства у вас на рю де Гренель, или по Агабекову у нас в Брюсселе, или по оказавшемуся монархистом Дмитриевскому в Осло и по всем прочим дипломатическим и торгпредским иудам, псу их под хвост!..

На щеках Пьера проступили красные пятна. «Нет ли у него самого проверенных палочек в кавернах», — подумалось мне. Он перевел дух.

— Ладно. Волноваться на эту тему больше не приходится. Ни Семену, ни тебе, ни мне превращение в футбольный мяч для пограничных матчей уже не грозит. Для нас, если сегодня-завтра не засыплемся, все это плюсквамперфект.

За время нашего разговора поезд выбрался из ущелья. Горы расступились, и Рона свободно потекла среди скрывавших берега еще не пожелтевших деревьев. Округлые холмы с обязательными развалинами замков на вершинах отражались в ней.

— А не кажется ли тебе, что и нам не мешает отдохнуть? — уже другим тоном спросил Пьер. — Ведь в самом деле неясно, что и как будет ночью.

Мы вернулись в купейное отделение. Пьер, бросив окурок за окно, вошел в свое купе. В нашем Ганев все продолжал спать, а у него в ногах по-прежнему сидел Чебан и грустно смотрел на убегавшие назад картины. Юнин и Остапченко с готовностью уступили мне скамью, и, хотя Дмитриев все еще всхрапывал в углу, я, подогнув колени, прекрасно устроился носом к стене и, убаюкиваемый покачиванием вагона и ровным стуком колес, погрузился в сон.

Проснулся я так же внезапно, как и заснул, от слова «Авиньон», произнесенного густым басом Ганева. Поезд стоял. В коридоре слышался топот входящих. Шаги остановились у нашей двери, и она поползла вбок.

— Здравия желаем, — раздался знакомый, резкий голос. — Как говорят, повинную голову и меч не сечет.

На пороге, склонив смешно постриженную голову, словно и впрямь подставляя ее под меч, стоял Иванов, из-за него выглядывал Троян с туристическим мешком за плечами.

Чебан кинулся к ним, за руки втянул в купе, задвинул дверь и, порывисто обняв покрасневшего Иванова, поцеловал его.

— Вернулись… дорогие наши товарищи… друзья наши вернулись… — Чебан был вне себя от радости, пергаментное лицо его все светилось изнутри, он помог Трояну снять ношу и его тоже расцеловал.

— Лучше поздно, чем никогда, — произнес Иванов с неподходящей к истрепанной поговорке серьезностью, отчего та приобрела оттенок забавного глубокомыслия. — И на старуху бывает проруха, — пояснил он уже совсем смущенно.