Анатолий Найман - Рассказы о Анне Ахматовой

Про Недоброво ко времени рассказа о «Физе» я уже много знал от нее, читал его статью о ней, его стихи, к ней обращенные, уже слышал: «А он, может быть, и сделал Ахматову», — но тогда, произнеся его имя, она нашла нужным подчеркнуть: «Он был первый противник акмеизма, человек с Башни, последователь Вячеслава Иванова». В ее фотоальбоме был снимок Недоброво, сделанный в петербургском ателье в начале века. Тщательно — как будто не для фотографирования специально, а всегда — причесанный; с высоко поднятой головой, с чуть–чуть надменным взглядом

продолговатых глаз, которые в сочетании с высокими длинными бровями и тонким носом с горбинкой делают узкое, твердых очертаний лицо «портретным»; строго одетый — словом, облик, который закрывает, а не выражает сущность, подобный «живому» изображению на крышке саркофага. Он выглядит крепким, хотя и изящным, человеком, но грудь показалась мне слишком стянутой сюртуком, а может быть, просто узкой, а может быть, я обратил на это внимание, потому что знал, что через несколько лет после этой фотографии он умер от туберкулеза. Он умер в Крыму в 1919 году, тридцати пяти лет. Ахматова увиделась с ним в последний раз осенью 1916 года в Бахчисарае, где кончались столько раз бежавшие им навстречу по дороге из Петербурга в Царское Село каменные верстовые столбы, теперь печально узнанные ими, —

Где прощалась я с тобой И откуда в царство тени Ты ушел, утешный мой!

Ахматова говорила, что Недоброво считал себя одной из центральных фигур в картине, которая впоследствии была названа серебряным веком, никогда в этом не сомневался, имел на это основания и соответственно себя вел. Он был уверен, что его письма будут изданы отдельными томами, и, кажется, оставлял у себя черновики. Ахматова посвятила либо адресовала ему несколько замечательных стихотворений и лирическое отступление в «Поэме без героя», кончающееся:

Разве ты мне не скажешь снова Победившее

смерть

слово

И разгадку жизни моей? —

с выпавшей строфой:

Что над юностью стал мятежной, Незабвенный мой друг и нежный — Только раз приснившийся сон, Чья сияла когда–то сила, Чья забыта навек могила. Словно вовсе и не жил он.

«Н. В. Недоброво — царскосельская идиллия», — начала она одну заметку последних лет.

В 1914 году Недоброво познакомил Ахматову со своим давним и самым близким другом Борисом Анрепом. Вскоре между ними начался роман, и к весне следующего года Анреп вытеснил Недоброво из ее сердца и стихов. Тот переживал двойную измену болезненно и навсегда разошелся с любимым и высоко ценимым до той поры другом, частыми рассказами о котором он в значительной степени подготовил случившееся. Анреп использовал каждый отпуск или командировку с фронта, чтобы увидеться в Петрограде с Ахматовой. В один из дней февральской революции он, сняв офицерские погоны, с риском для жизни прошел к ней через Неву. Он сказал ей, что уезжает в Англию, что любит «покойную английскую цивилизацию разума, а не религиозный и политический бред». Они простились, он уехал в Лондон. В 1923 году она написала:

Тому прошло семь лет. Трагический октябрь. Как листья желтые, сметал людские жизни, А друга моего последний мчал корабль От страшных берегов пылающей отчизны.

Он сделался для Ахматовой чем–то вроде amor de lonh, трубадурской «дальней любьи», вечно желанной и никогда не достижимой. К нему обращено больше, чем к кому–либо другому, ее стихов как до, так и после их разлуки. За границей он получил известность как художник–мозаичист. Анна Андреевна показывала фотографию — чёрно–белую — его многофигурной мозаики, выложенной на полу вестибюля Национальной галереи: моделью для Сострадания Анреп выбрал ее портрет. В 1966 году после ее чествования в Оксфорде они встретились в Париже. Вернувшись оттуда, Ахматова сказала, что Анреп во время встречи был «„деревянный", кажется, у него не так давно случился удар ,, Мы не поднимали друг на друга глаз — мы оба чувствовали себя убийцами».

О композиторе Артуре Лурье, с которым она сблизилась в самом начале 20‑х годов и который, уехав тогда же с Ольгой Судейкиной, «героиней» «Поэмы без героя», в Париж, писал много лет спустя: «Мы жили вместе, втроем, на Фонтанке… Ане сейчас 73. Я помню ее 23-летней», — Ахматова вспоминала обычно в связи с кем–то: с Мандельштамом, с Ольгой, с «Бродячей собакой». Посмеиваясь, рассказала, что «Артур обратился с просьбой из Америки»: не может ли она, пользуясь своим положением, содействовать постановке в Советском Союзе его балета «Арап Петра Великого»? «Ничего умнее, чем балет о негре среди белых, он там сейчас придумать не мог» (тогда было время расовых столкновений). В другом разговоре имя Артур вытолкнуло из ее памяти «старуху прислугу в доме Ольги». Она считала, что хозяйке и ее подруге живется плохо: «А Анна Андреевна сперва хоть жужжала, а теперь и не жужжит. Распустит волосы и бродит, как олень. Первоученые к ней приходят — улыбаются, а уходят невеселые».

Проживая каждый новый день, открывая книгу, выходя на улицу, она не могла не попадать в прошлое — как попала в подвал «Бродячей собаки», когда спустилась в ближайшее бомбоубежище, застигнутая воздушной тревогой в августе 1941 года. Но при этом она не погружалась в прошлое, не давала ему сделать ее своей частью, а по мере того как в него преобразовывалось то, что только что было будущим, отправляла его встречным потоком в будущее отдаленное. Не мемуарами, разумеется, которые предназначены привязать прошлое к своему времени раз и навсегда, а цельным, без изъяна, сознанием того, что бесконечно разнообразное будущее становится единственным прошлым именно для того, чтобы пребывать всегда. И тут нет места вариантам и разночтениям: чему следует быть фактом, должно быть фактом, чему стать легендой — стать легендой. Как–то в «Новом мире» были напечатаны воспоминания художницы Ольги Морозовой, по ахматовским догадкам, инспирированные «легендарной» Палладой («ей любовь одна отрада, и где надо и не надо не ответит, не ответит, не ответит „не могу"», как пелось в кузминском гимне «Бродячей собаки»), Палладой Олимпиевной Гросс. Прочтя фразу, что мемуаристка видела ее в «Привале комедиантов», Ахматова пришла в ярость: «Я ни разу не переступила порога «Привала»! Я ходила только в «Собаку»!» Я подумал тогда: какая разница–почти одного времени артистические кабаре, многие посетители «Бродячей собаки» оказались потом в «Привале комедиантов»… Но если ты по какой–то причине где–то не был, может быть, кому–то обещал не быть или считал для себя невозможным и отказывался от приглашений, дал всем заметить, что тебя там не бывает, как Блок — в «Бродячей собаке», а потом читаешь, что был, то в твоей жизни меняются местами все есть и нет, иначе говоря, вся жизнь.