Эсме Швалль-Вейганд - Выбор [О свободе и внутренней силе человека] [litres]

Я не спрашиваю, какую именно боль причиняет ему жена. Не спрашиваю о деталях. Меня интересует исключительно чувство, скрытое за этими словами. Я хочу, чтобы он провел меня прямо к правде, таящейся глубоко в душе. Я хочу, чтобы он стал человеком, каким, я верю, он может быть, – человеком, который способен раскрыться и чувствовать. Нельзя вылечить то, что не чувствуешь. Это знание далось мне непросто, после десятилетий выбора в пользу закрытости и оцепенения. Как и Джейсон, я закупоривала свои чувства, надевая маску.

Что прячется под маской Джейсона, за его закрытостью? Потеря? Страх?

– Похоже, вас что-то огорчает, – говорю я. Гадаю, предполагаю. Либо я права, либо он меня поправит.

– Я не огорчен, – сквозь зубы отвечает Джейсон. – Я зол. Зол как собака. Я мог бы убить ее!

– Вашу жену.

– Эта сука мне изменяет!

Вот оно что. Правда всплыла. Начало положено.

– Расскажите подробнее, – прошу я.

Он рассказывает, что у его жены есть любовник. Лучший друг поведал ему. Он не мог поверить, что сам ничего не заметил.

– О боже, – произносит он. – Боже, боже.

Встает. Ходит по комнате. Пинает диван. Он пробился сквозь свою скованность и теперь становится буйным и агрессивным. Он бьет стену, пока не морщится от боли. Как будто выключатель щелкает, и эмоции выплескиваются через край неистовой волной. Он больше не закрыт и сдержан. Он приходит в исступление. Взрывается. И теперь, когда он мечется по комнате, ничем не защищенный от боли, моя роль меняется. Я сумела подвести его к чувствам. Теперь я должна помочь ему прожить их, не уходя в них с головой, не теряя себя в этом буйстве. Не успеваю и слова сказать, как он замирает в центре комнаты и начинает кричать:

– Я так больше не могу! Я убью ее. Я убью их обоих.

– Вы так злитесь, что можете убить ее.

– Да! Я убью эту суку. Я сделаю это прямо сейчас. Смотрите, что у меня есть.

Он не преувеличивает. Он говорит серьезно. Вытаскивает из-за пояса пистолет.

– Я убью ее прямо сейчас.

Мне следует позвонить в полицию. Предупредительные сигналы, отдававшиеся болью в затылке, когда Джейсон вошел в мой кабинет, не ошиблись. Сейчас, возможно, уже слишком поздно. Я не знаю, есть ли у Джейсона дети, но, когда он выхватывает пистолет, я представляю, как дети плачут на похоронах матери, Джейсон за решеткой, дети теряют обоих родителей на волне секундного желания отомстить.

Но я не звоню в полицию. Я даже не звоню помощнице, чтобы дать ей знать, что мне может потребоваться помощь. Ситуация этого не подразумевает.

Я буду подавлять его. Я доведу его порыв до последствий.

– И что будет, если вы убьете ее прямо сейчас?

– Я это сделаю!

– Что произойдет?

– Она этого заслуживает. Она свое получит. Она пожалеет, что врала мне все время.

– Что случится с вами, если вы убьете свою жену?

– Мне все равно!

Он направляет пистолет на меня, прямо мне в грудь, держа его обеими руками, указательный палец замер рядом с курком.

Я мишень? Он хочет выместить свой гнев на мне? Случайно нажмет курок, выпустит пулю? Не время бояться.

– А вашим детям? – Я действую интуитивно.

– Не говорите мне о детях! – шипит он.

Слегка опустил пистолет. Если он спустит курок сейчас, то попадет мне в руку или в стул, но не в сердце.

– Вы любите своих детей?

Каким бы всепоглощающим ни был гнев, он никогда не является основной эмоцией. Это всего лишь самая внешняя грань, слегка приоткрытый верхний слой намного более глубокого чувства. Настоящее чувство, которое обычно прячется за маской гнева, чаще всего страх. Невозможно одновременно испытывать любовь и страх. Если я смогу обратиться к сердцу Джейсона, если смогу помочь ему ощутить любовь хотя бы на секунду, этого может быть достаточно, чтобы перекрыть сигнал страха, который вот-вот перейдет в насилие. Его ярость уже слегка приостановлена.

– Вы любите своих детей? – снова спрашиваю я.

Джейсон не отвечает. Он будто застрял на перепутье, запутавшись в противоречье чувств.

– У меня трое детей, – говорю я. – Две дочери, один сын. А у вас?

– Двое.

– Дочь и сын?

Он кивает.

– Расскажите мне о вашем сыне.

Внутри у Джейсона что-то разжимается. Новое чувство. Я вижу это по его лицу.

– Он похож на меня.

– Как сын на отца.

Его взгляд больше не направлен на меня или пистолет, он сейчас где-то в ином месте. Пока еще не понимаю, что это за новая эмоция, но чувствую: что-то меняется. Я не отступаю от курса.

– Вы хотите, чтобы ваш сын вел себя как вы?

– Нет! О боже, нет.

Он трясет головой. Джейсон не хочет идти туда, куда я веду его.

– Тогда чего вы хотите? – тихо спрашиваю я. Это вопрос из тех, на которые страшно отвечать, вопрос, который может изменить всю жизнь.

– Я этого не вынесу! Я не хочу этого чувствовать!

– Вы хотите освободиться от боли?

– Я хочу, чтобы эта сука поплатилась! Я не позволю ей дурачить меня.

Он снова поднимает пистолет.

– Вы снова будете хозяином своей жизни.

– Буду, черт возьми!

Теперь меня пробирает пот. Я должна помочь ему бросить пистолет. Нет никакого сценария, никакой подсказки.

– Она плохо поступила с вами.

– Больше этого не повторится! Скоро все закончится.

– Вы защитите себя.

– Именно.

– Вы покажете своему сыну, как справляться с трудностями. Как быть мужчиной.

– Я покажу ему, как не позволить другим людям причинять ему боль!

– Убив его мать.

Джейсон замирает.

– Если вы убьете его мать, разве вы не причините боль своему сыну?

Джейсон не отрывает глаз от пистолета у себя в руке. На последующих сеансах он расскажет, что в ту секунду было у него на уме. Он расскажет мне о своем отце, жестоком человеке, который вбивал в Джейсона, иногда словами, иногда кулаками, то, каким должен быть мужчина: мужчина неуязвим, мужчина не плачет, мужчина всегда все держит под контролем, мужчина всегда главный. Он расскажет, что всегда хотел быть лучшим отцом, чем его собственный. Но он не знал как. Он не знал, как учить и воспитывать детей без угроз и запугивания. Когда я прошу его подумать, как выбор в пользу мести скажется на его сыне, ему внезапно приходится искать вариант, о котором до этого момента он был не в состоянии помыслить. О жизни, которая не подразумевает насилия и уязвимости, которая приведет его – и его сына – не к гибельному соблазну мести, а к широкому, открытому небу надежд и силы.

Если я что-то понимаю о том дне, о всей своей жизни, так это то, что иногда худшие моменты, бросающие нас в круговерть извращенных желаний, грозящие столкнуть с болью, от которой мы любыми средствами хотели бы откреститься, на самом деле заставляют нас прочувствовать собственную ценность. В такие мгновения мы как будто осознаем себя в качестве моста между тем, что было, и тем, что будет. Мы осознаем все, что получили, и все, что можем выбрать – или не выбрать, чтобы сохранить навсегда. Это словно головокружение, пугающее, захватывающее дух, прошлое и будущее предстают перед нами как широкий, но проходимый каньон. Мы такие маленькие на обширном чертеже Вселенной и времени, каждый из нас – хрупкий механизм, заставляющий вращаться целое колесо. И куда мы направим колесо собственной жизни? Будем жать на все тот же клапан потерь и сожаления? Будем бесконечно проигрывать и прокручивать все прошлые обиды? Мы бросим тех, кого любим, только потому, что нас когда-то бросали? Мы заставим детей платить по счетам за наши потери? Или мы, исходя из того, что знаем, приложим все усилия и взрастим новый урожай на поле нашей жизни?