Александр Штейн - Повесть о том, как возникают сюжеты

А у меня в Москве была пластинка с песней индонезийских рыбаков, тихой песней, протяжной. Ее пели рыбаки, выходя в море на лодках с бамбуковыми сооружениями, и Охлопков очень любил эту песню и, приходя ко мне, просил, чтобы я поставил ее на диск радиолы, и мечтал как-нибудь вплести этот протяжный, грустноватый, похожий на плеск тихой волны мотив в спектакль «Океан», над которым он тогда работал…

А потом, когда разразилась в Индонезии страшная трагедия, слушать эту пластинку было невозможно…

Снова пересекаем экватор, и летние кители и белые форменки сменены на шинели и бушлаты, и родной и колючий северный ветер, и мороз, и крутящаяся снежная пыль.

Отряд кораблей, пройдя в общей сложности около восьми тысяч миль, исполнив миссию доброй воли, идет в бухту Золотой Рог…

Месяц общения с матросами, с офицерами, месяц наблюдений, месяц размышлений…

Даже забавный и невинный розыгрыш, жертвой которого я стал в походе, пригодился. По-своему.

Я работал в каюте, когда постучался дежурный матрос — командир корабля просил быть к обеду на пять минут раньше обычного.

Есть!

Собравшимся в кают-компании офицерам командир объявил — сегодня день моего рождения (?!) — и вручил мне адрес, исполненный типографским способом. Я чувствовал себя Хлестаковым, но объявить, что тут путаница, день моего рождения, уже был два месяца назад, значило бы поставить в неловкое положение командира крейсера.

Сели обедать. По корабельной трансляции тотчас же было объявлено: по моему заказу, как именинника, будут исполнены «Подмосковные вечера».

Я посмотрел на сидевших рядом и опустивших глаза моих коллег, А. Крона и Т. Гайдара, и понял: все это — их работа. Но — зачем?

Оказалось, надеялись переступить сухой закон на корабле — командир крейсера расщедрится и даст имениннику выпить.

Пока — не дал.

К вечеру меня вызвали к самому командующему. Вручил мне второй адрес, тоже исполненный типографским способом. Напоил… флотским, крепчайшим чаем.

В каюте ждали с нетерпением А. Крон и Т. Гайдар. Я сказал, что пил коньяк — с командующим.

Разочарованные, они, однако, не угомонились и попросили одного из офицеров крейсера, оказавшегося однокашником Гайдара по Военно-Морскому училищу имени Фрунзе, помочь отметить мое липовое тезоименитство.

Однокашник, рискнув, дал немного спирта, назвал в нашу с Кроном каюту еще несколько офицеров. И была заперта на ключ каюта, и ночь была бессонной, и разговор походил своей беспорядочностью на тот, в каюте крейсера на Балтике, и наслушался я многих флотских историй, забавных и печальных, — во флотской «травле» всегда одно переплетается с другим, как в хорошей пьесе, все равно, драма ли она или комедия…

В числе новелл этой океанской тысяча одной ночи была — о сыне известного адмирала: сын служил на Дальнем Востоке, кажется, в Совгавани, точнее не помню.

Совершил поступок, из ряда вон выходящий, — парень был честный, порядочный, но без царя в голове и, главное, разбалованный страстной отцовской любовью — мать умерла рано, в блокаду…

Друзья адмирала, обеспокоенные последствиями поступка сына, а еще более тем, что для отца эти последствия могут оказаться гибельными — у него была болезнь сердца, — вызвали его из Ленинграда на Дальний Восток.

Слушая эту историю, мысленно приплюсовал я к ней памятный мне факт — я проходил перед войной учебный командирский сбор на одном острове, там находилась школа юнг и боцманов; приехал туда, инспектировать, некий известный адмирал. А в школе юнг учился его сын. Но сын в момент приезда отца сидел на гауптвахте. И отец, узнав об этом, сократил срок пребывания на острове. От свидания с сыном — отказался.

И еще я приплюсовал к дальневосточной истории некоторые случаи из уже описанного здесь — отчасти, только отчасти — начала службы моего племянника, морского офицера с Балтики…

И родился из всего этого варева будущий персонаж будущей пьесы, которого я назвал Часовниковым.

Не знаю, вышел он у меня или нет, но без него пьесы бы не было, это я знаю твердо.

Чепе — на гражданском языке чрезвычайное происшествие.

Чрезвычайное происшествие — это непорядок.

Драматургия же, как уже установлено многими примерами из биографии и творчества автора этой формулы, Николая Федоровича Погодина, начинается с непорядка.

Что есть драматургия — я пока себе еще не уяснил, но эта формула для меня — незыблема…

Факел на Фонтанке.Сколько раз в юности бежал я вдоль ее темных и нечистых вод, стиснутых гранитным корсетом. В ушах еще шумел гул типографских машин, я только-только снес в типографию выправленные гранки путевого очерка. Бегу, мчусь, лечу — успеть бы к третьему звонку, пока билетерша не захлопнет перед твоим носом дверь, ведущую в зрительный зал…

Сколько счастливых мгновений переплетаются памятью чувств с этой рекой, и с домом, где стоит Большой драматический театр, и с домом на Фонтанке, где жила Наталья Сергеевна Рашевская, артистка бывшего Александринского театра и главный режиссер Большого драматического театра; и с Домом печати на Фонтанке, где выставлялись Малевич и Филонов, выступал Маяковский, и несправедливо забытый ныне талантливейший режиссер Терентьев ставил свои знаменитые «Фокстрот» Василия Андреева, «Ревизора» Гоголя и «Наталью Тарпову» Сергея Семенова, и персонажи произносили вместе с репликами все авторские ремарки…

На той стороне реки жила Анна Ахматова…

Ах, Фонтанка, неказистая река!

Мутноватая, малоподвижная, несамостоятельная, попросту один из рукавов Невы.

Но каждый ее марш — этап в истории Петербурга, Петрограда, Ленинграда… Его трагедии, его крушения, его надежды…

Пересекает Невский — оседланная Аничковым мостом, с рвущимися в небеса конями Клодта, с укрощающими их дикими скифскими юношами…

Коней с юношами уложили в гигантские ящики в сорок первом и торжественно водворили над Фонтанкой после войны…

А если случится вам попасть с Литейного проспекта, со стороны бывшей Пантелеймоновской улицы, ныне улицы Пестеля, декабриста, на Марсово Поле, где горит Вечный огонь, — пересечете по мосту со старинными матовыми фонарями ее же, реку Фонтанку…

Она сольется с державным течением Невы, миновав Летний сад, тот самый, из «Евгения Онегина»…

И мне, в далекой юности счастливых мгновений, случалось, налегая на весла, плыть по Фонтанке, обгоняя лодочки с влюбленными парочками, которые никуда не спешили, медлительные баржи со штабелями дров, которыми отапливались тогда и ленинградские дворцы и ленинградские квартиры, — с тем чтобы стремительно, только-только не перевернувшись вверх дном, вылетать из-под последнего через Фонтанку моста на невские просторы, свинцовые, непокойные…