Александр Штейн - Повесть о том, как возникают сюжеты

Фактический диктатор Турции.

Играет крупно. Кемаль-Ататюрк («Отец тюрков»), изгнав интервентов, берет власть в свои жесткие руки. «Два солнца не могут сиять в одном небе», — гласит восточная пословица. Энвер покидает родину — через пустыню, при содействии британской военной миссии, перебирается в Среднюю Азию.

Отлита серебряная печать — размеров устрашающих. Выгравировано на ней:

«Верховный главнокомандующий войсками Ислама, зять Халифа и наместник Магомета».

«Кто палку взял, тот и капрал» — другая поговорка, европейская. Энвер-паша берет «под свою печать» курбаши [1] Курбаши — вожаки отрядов басмачей. назначая каждого из них своим «главнокомандующим». Ему, как и Бонапарту, нужны маршалы. Эмир бухарский, разбитый и прячущийся в горах соседнего Афганистана, публично признает серебряную печать турецкого генерала, требует от басмаческих отрядов, рыщущих по горам и пустыням Средней Азии, подчинения Энверу. В Самарканде, в Бухаре, в Коканде засланными сюда Энвером турецкими офицерами создаются подпольные филиалы Союза установления халифата в Туркестане. Муллы с минаретов объявляют о новой эре в истории Туркестана. В мечетях идет вербовка в войска Энвера.

В России давно уже сеют и пашут, а здесь снова вспыхнул, затрещал, казалось, уже потухший, обильно политый кровью, но тлевший сухой саксаул гражданской войны.

Дикие берега Вахша (сейчас здесь Нурекская ГЭС). В 1923 году тут переправлялись на берег, занятый Энвер-пашой, части бухарской группы войск — на плоскодонных лодочках, на плотах, сооруженных из бревен и камыша, на бараньих бурдюках, привязанных по восемь — десять штук вокруг длинной перекладины. Здесь, между Вахшским и Дарвазским хребтом, оставив лошадей, потому что склоны гор, спускавшихся к реке, были круты необычайно, красные кавалеристы предприняли атаку в пешем строю — вылетел им навстречу сам Энвер-паша впереди нескольких сотен всадников. Здесь, в этом яростном бою, он упал, пронзенный пулей красноармейца.

Закатилась еще одна звезда еще одного наполеончика…

Из семейной хроники.Николаевские солдаты, отслужившие свой двадцатипятилетний срок, были оставлены в Средней Азии на поселение, это входило в расчеты колонизации и освоения новых завоеванных городов. Николаевских солдат наделили гражданскими льготами и земельными участками. Был оставлен в Средней Азии навечно и мой дед. Он выписал к себе в Туркестан девушку из родных мест; вместе с другими солдатскими невестами, оберегаемая казачьим конвоем от нападения кочевников, она продвигалась на верблюдах в глубь Средней Азии. В новых местах приобвыкла. Женщина деловая и, видимо, прижимистая. Когда умер мой дед, она стала домовладелицей, построила номера для приезжающих, вела дела уверенно, детей обучала в гимназии, посылала учиться в Россию и даже во Францию.

Видать, она была не лишена юмора, семейные предания сохранили немало присловий, выражений, прибауток, повторяемых ею. Помню — «давать в долг все лучше, чем в долг брать», «нарядное платье — это еще не барыня», «яичницу не пожаришь, если яйца не разобьешь». Особенно поразила меня поговорка: «Кто жалуется, что у него суп жидкий, а кто, что жемчуг — мелкий».

Направленность бабушкиной мудрости была очевидна.

Брак моей матери с человеком случайным, неимущим, кое-как устроившимся в хлопковую фирму, естественно, казался ей мезальянсом. К тому же она была набожной, исполняла истово все установления предков, отец же, безбожник, глумился над религией и над заскорузлым провинциальным мещанством, к каковому он причислял и мою бабушку, а заодно, часто несправедливо, и всех без разбора материнских родственников, хотя брат моей матери, студент Петербургского университета, был сослан в Сибирь за участие в студенческой демонстрации, а другой, получив высшее образование в России и за границей, стал незаурядным специалистом-виноделом, до восьмидесяти трех лет работавшим в «Узбеквино», автором многих марок узбекских вин, награжденных золотыми медалями на международных выставках.

В моей пьесе «Персональное дело» есть некий дядя Федя из Самарканда, винодел, — его больно и несправедливо обижает главный герой, инженер Хлебников. Так вот, прототипом дяди Феди в немалой степени был мой собственный дядя, и некоторые черты Хлебникова позаимствованы мною из семейных преданий о нраве отца.

Еще — из семейной хроники.Однажды, вернувшись с последнего урока, особенно утомившего нас с Петей Кривовым педантичностью учителя геометрии, требовавшего, между прочим, от бойцов батальона ЧОНа, чтобы они учились хотя бы на «уд», я остервенело швырнул с порога опостылевшие учебники. Конец, конец скуке мира! Скоро каникулы!

Старший брат, вошедший следом за мной, иронически оглядел раскиданные по полу учебники. Нас многое с ним разделяло — в частности, мой ультрареволюционный ригоризм. К тому же он видел меня маленьким, а я себя — более чем взрослым. Тем не менее мы, в глубине души, любили друг друга.

Я заметил на брате новенькую красноармейскую форму, он забежал проститься — мобилизовали на Закаспийский фронт. Длинные руки торчали нелепо из рукавов гимнастерки, на ногах тяжелые австрийские башмаки, обмотки, завернутые неумело, фуражка, надвинутая без какого бы то ни было оттенка военной лихости. Я с сожалением взирал на безнадежную штатскость вчерашнего студента Института путей сообщения, приехавшего домой на вакации, да так и застрявшего здесь. Он преподавал арифметику в бывшем церковноприходском училище. Я привел его в ярость, скромно заметив, что пояс положено застегивать не справа, а слева.

Все-таки он поцеловал меня напоследок, я поморщился — телячьи нежности, бр-р! Эшелон отбыл в Закаспий ночью. Семья долго не получала от брата известий, а примерно через год объявился он, тоже ночью, и привез с собой прелестную юную жену, несметное число вшей, хоронившихся во всех швах обмундирования, и все признаки сыпняка.

Мобилизации…

В Самарканде они следовали одна за другой.

Что было делать?

То вырезали самаркандцев в закаспийских песках — туда, в Кызыл-Арват, был направлен отряд во главе со знаменитым самаркандским большевиком, бывшим солдатом царской дружины, Фроловым. Отряд напоролся на засаду и принял мученическую смерть.

То спешили на выручку в Ташкент — там предал революцию военный комиссар Туркреспублики Осипов: ночью заманил в казармы мятежников четырнадцать своих товарищей, комиссаров Туркреспублики, и расстрелял их у стенки в ту же ночь. Самаркандские железнодорожники двинулись на помощь ташкентским, мятеж был подавлен. Осипов бежал в горы, а оттуда в Афганистан.

То шли вышибать «дутовскую» пробку — в Оренбург; в Фергану, где бесчинствовал Мадамин-бек, басмаческий предводитель; в пески Хорезмского ханства, где властвовал Джунаид-хан.