Шэрон Лоуренс - Джими Хендрикс, Предательство [Интимная история преданной музыкальной легенды]

— Иной раз, — рассказывал Джими много позже своему другу, — я лежал там и спрашивал себя ещё и ещё: "Кто я? Почему всё так? Что могу сделать я?"

В один из таких ночных кошмаров Люсиль ушла и больше уже никогда не возвращалась.

— Джимми, малыш, — сказала она своему сыну, — мне нужно бежать отсюда!

Для Джимми слова его матери, её слёзы остались неизгладимым воспоминанием.

Супруги развелись в декабре 1951 года. По просьбе Эла дети остались с ним. Для Джозефа он уготовил другую судьбу и оформил бумаги, устроив его в детский приют.

Эл предупреждал Джимми и Леона держаться подальше от Люсиль:

— Она — пьяница. Она — не хорошая!

"Не хорошая" — всего лишь два слова, но они преследовали, мучили ночными кошмарами этого маленького мальчика, который стал человеком по имени Джими Хендрикс, на протяжении всей его жизни.

Сиэтл щедр своей природой, но изменчивость погоды предугадать никак нельзя. В считанные минуты приятный ветерок и мерцающая панорама голубого неба может смениться мрачными серыми тучами, шквальными порывами ветра и потоками воды. "Изменчивая" — подходящее слово и для описания жизни юного Джимми, солнечные счастливые моменты сменяли голод, брань, драки и взаимные оскорбления, кричащих друг на друга родителей.

После того как Люсиль Джетер–Хендрикс ушла, вернулась скитальческая жизнь, которую вёл Джимми с самого рождения, они вместе с отцом меняли дешёвое жильё одно за другим, и чаще оно оказывалось простыми ночлежками. Маленького Леона отец отдавал родственникам и даже чужим семьям "на воспитание", только временами забирая его к себе. За период с трёх до шестнадцати лет Джимми жил в 14 местах и сменил целую дюжину школ. [За эти же годы, что и Джими переводчик сменил 15 мест и 6 школ.]

— С самых первых дней как я себя помню, у меня были мысли о побеге, — вспоминал он. — Но бежать в Сиэтле было некуда, дальше дома Долорес или тётушки Дороти мне убежать не удавалось. Она не была мне родной тётей, но я всё равно считал её своей, так она добра и внимательна ко мне была. Я понимал, что бежать не мог, иначе предал бы моего маленького брата.

Самым ярким из его ранних детских воспоминаний было путешествие на пароме в Ванкувер к родственникам отца.

— Я всегда с нетерпением ждал наступления лета — нас отвозили в Ванкувер к бабушке Норе, матери моего отца, — рассказывал он мне. — Помогая упаковывать мои вещи в коричневую сумку, она всегда подкладывала купленные специально для меня новые штаны и рубашки. Я быстро рос, и за лето моя старая одежда становилась мне мала, а ботинки — стоптанными до безобразия. Бабушка знала очень много индейских сказок, и я не мог дождаться, чтобы услышать новую. Она была чероки по крови, также как и бабушка Джетер и я очень гордился, что и во мне течёт индейская кровь.

— Многие гимны я выучил наизусть, — рассказывал мне Джими, вспоминая Кларис, которая по воскресеньям часто брала его с собой в свою церковь Пятидесятницы. — Теперь я не могу вспомнить всех слов, но мелодия их всё ещё звучит у меня в голове.

Также Кларис Джетер познакомила своего внука с ещё одним своим любимым занятием — походом в кино, или как называл его маленький Джимми — "хождением в концерт". Джимми был в восторге и долго не мог успокоиться, и не только потом, но и от предвкушения он становился сам не свой, представляя себя на месте главного героя.

Он любил слушать рассказы Кларис о своей матери, как она водила её маленькой в церковь или в кино: "Когда Люсиль была ещё в том же возрасте, в каком ты сейчас".

Джими с жадностью впитывал рассказы бабушки и про её детство, когда сама бабушка была тоже маленькой девочкой.

С тех пор как Люсиль родила Джими, жизнь её пошатнулась. Здоровьем она была с детства хрупким и болезненно эмоциональным и всё ждала, когда же она "вырастет" как её старшие сёстры. Люсиль не могла работать физически, как того требовала жизнь в Сиэтле, где вообще найти работу, которая могла бы прокормить, уже было целом событием. Она пробовала работать официанткой, но и подносы с едой и напитками, которые ей приходилось разность по залу, пробираясь через лабиринты столов и стульев, оказывались слишком тяжёлыми для неё. Миловидная и хорошенькая Люсиль не испытывала недостатка внимания мужчин, наперебой приглашающих её потанцевать и выпить с ними, а найти подходящее заведение в Центральном районе не представляло никакой трудности, музыки же всегда было вдоволь на Джаксон–Стрит. Люсиль была не особенно разборчива в мужчинах, они появлялись и исчезали на её пути, повторяя избитую фразу "забудь о семье, давай повеселимся".

Её мать и её сестра Долорес испытывали всё возрастающее беспокойство по поводу Люсиль и сколько могли, старались помочь ей.

— Когда меня они брали в церковь, бабушка всегда молилась за всех кого любила, в особенности за мою маму, — вспоминал Джими.

Чаще, чем видел свою мать, он слышал от отца о ней плохое — то она напилась, то ещё хуже. Он плакал в кровати, и прятался в шкафу, чтобы никого не видеть, и отчаянный страх за Люсиль путал его мысли. Ярки ещё были воспоминания о времени проведённом вместе и нервы его гудели: "С моей мамой всё будет хорошо, и она больше не будет пить".

Несмотря на то, что Джимми посещал этнически смешанную школу и что в Центральном районе располагался Йеслер–Террас, один из первых народных проектов в Америке с интегрированным населением, в Сиэтле в целом, как и всех городах Америки периода 40–х и 50–х годов, жизнь была изуродована расистскими законами. Юный Джимми не только знал слово "нигер", но именно так к нему обращались бесчисленное число раз. Но благодаря своему характеру, он на это только пожимал плечами. И хотя педагоги отмечали "у мальчика яркий интерес к искусствам", из–за своей медлительности он оставался среди посредственных учеников.

Часто он шёл в школу с чашкой молока вместо завтрака. Об обеде можно было только гадать.

— Эл пренебрегал воспитанием мальчика, — делится со мной своими воспоминаниями бывший житель проекта Йеслера. — Мы стали замечать, что он всё меньше уделяет внимание мальчику и, знаете, ребёнок часто вообще оставался один, а Эл, прихватив несколько бутылок пива, уходил из дома, поискать приключений с женщинами. Да, старина Эл был падок на них.

Другой сосед Хендриксов рассказал мне о сыновьях Эла:

— Леон тогда едва выучился ходить и мы с женой часто видели, как по вечерам, оставшись одни, дети играли при свете одной единственной лампочки. Мы тогда оставляли тарелку горячего и бутылку молока для них на крыльце. Не помню, чтобы хоть раз Джимми попросил покормить их, но уж точно, никогда не отказывался от нашей еды. Он говорил спасибо раза три–четыре подряд, он был очень застенчив. Из окна мы видели, как Джимми, посадив Леона к себе на колени, кормит его. Слёзы наворачиваются, вспоминая эту картину. Однажды я научил Джимми играть в бейсбол и подарил ему свою старую перчатку, видели бы вы, сколько радости было на его лице! В конечном счёте, они переехали на несколько кварталов от нас и до нас доходили слухи, что Эл кормит их кормом для лошадей. После того как Эл официально отдал Леона в чужую семью "на воспитание", некоторые из наших соседей брали иногда Джимми к себе на несколько дней, но Элу это страшно не нравилось. Казалось, что он не хотел, чтобы Джимми был дружен с соседями.