Михаил Рыклин - Обреченный Икар. Красный Октябрь в семейной перспективе

Правда, были и другие «прелести»: два раза в день охрана устраивала перекличку и обыск («шмон»).

Горячая пища выдавалась раз в сутки и, как водится, тоже была очень соленой. Заключенные женщины предпочитали голодать: «Почти никто не ест соленую баланду. Она хоть и жидкая, но после нее еще страшнее хочется пить. Селедочные хвосты в ней варятся. Конвоиры выносят почти всю баланду нетронутой» [284].

Староста вагона умоляла начальника конвоя выдать хотя бы воду, которая уходит на приготовление этого варева, – целых два ведра!

«Вот что, староста седьмого вагона, – последовала отповедь, – это нам с вами никто права такого не давал, чтобы самовольно режим менять. Положено – горячий харч раз в сутки этапникам, ну и обеспечиваем… режим меняться не будет» [285].

В день женщинам полагалась одна кружка воды на все про все – и помыться, и утолить жажду, и постираться. Некоторые старались растянуть эти несколько глотков на весь день, лежали «обессиленные на нарах, избегая лишний раз пошевелить растрескавшимися губами.

В головах у каждой – неуклюжая глиняная кружка… Она – источник страшных волнений. Как уберечь воду от расплескивания? При толчках вагона. При неосторожном движении соседок… То и дело возникают конфликты…» [286].

Наконец женщины не выдержали, взбунтовались, кричали «не верим, что в Советской стране могут истязать людей жаждой» [287], – кончилось тем, что две зачинщицы угодили в карцер, а весь вагон перевели на «карцерное положение» (в два раза меньше пайка, никакой горячей пищи).

Единственным утешением во всех их бедах, прошлых, настоящих и будущих, служили этим женщинам стихи. Читали по очереди целые поэмы. Однажды на остановке ворвался разъяренный начальник конвоя и потребовал срочно отдать ему книгу. Он, оказывается, целый час стоял и слушал, как что-то читают, и, сам полуграмотный, представить себе не мог, что при этом обходятся без книги. Не верил, думал, водят за нос, пока своими ушами не убедился, что такое чудо возможно (Евгения Гинсбург наизусть прочитала ему по главам «Евгения Онегина»).

(Не всем, кстати, нравились эти поэтические марафоны. Надежда Гранкина, следовавшая тем же этапом, сожалела: «Я мучительно искала ответа на свои вопросы и оправдания всего происходившего с нами, а они старались уйти от этих вопросов в бездумье, в музыку стихов Блока, Ахматовой, Гумилева. Женя [Евгения Гинзбург. – М.Р. ] читала наизусть целые поэмы Пушкина, “Русских женщин” Некрасова» [288].)

В Свердловске этап прошел в местной тюрьме санобработку. Женщин заставили раздеться догола и в таком виде провели мимо выстроившихся солдат с оружием. Преодолев шок от унижения, они столпились у огромного зеркала (обходились без него годами) и… долго не могли себя узнать.

«И вдруг я увидела, – пишет сосланная на Колыму Ольга Слиозберг, – усталые и печальные глаза моей мамы, ее волосы с проседью» [289].

Евгения Гинзбург вторит ей: «Я узнала себя только по сходству с мамой» [290].

Дорога до Владивостока заняла целый месяц. Из-за запущенного авитаминоза треть этапниц поразила куриная слепота; ее лечили рыбьим жиром.

На пике террора, в 1937 – 1939 годах, по Транссибу непрерывно шли составы по двадцать – пятьдесят вагонов, на которых было крупными буквами написано «спецоборудование», на крышах и на площадках располагались охранники с автоматами.

Умерших выносили и прямо тут же, у насыпи, закапывали в землю; на каждого составлялся акт.

«И на Тихом океане свой закончили поход», как пелось в песне времен Гражданской войны.

«Транзитка [официальное название которой было Владперпункт. – М.Р. ] представляла собой огромный, огороженный колючей проволокой, загаженный двор, пропитанный запахами аммиака и хлорной извести (ее без конца лили в уборные)» [291]. В «колоссальном сплошном деревянном бараке» с тремя ярусами нар хозяйничали клопы, столь свирепые, что «на нарах невозможно было не только спать, но и сидеть» [292].

Спали под открытым небом, благо был август, стояло теплое лето. Многие увидели звезды впервые с тридцать седьмого года.

Здесь Евгения Гинзбург и другие женщины из седьмого вагона встретили своих мужчин, таких же коммунистов, таких же изнуренных и оборванных, как они, и писали друг другу трогательные письма, призывали мужаться.

Накормили этапниц во владивостокской «транзитке» чем-то столь неудобоваримым, что число «поносниц» удвоилось; сама автор «Крутого маршрута» взошла на борт «Джурмы» больной, с высокой температурой и «неудержимым цинготным поносом».

Название корабля – «Джурма» – происходит от эвенкийского слова, которое переводится как «светлый путь»; он был построен в Голландии в 1921 году, куплен СССР в 1935-м и с тех пор перевозил грузы и заключенных из Владивостока в Магадан.

«Это был старый, видавший виды пароход. Его медные части – поручни, каемки трапов, капитанский рупор – все было тускло, с прозеленью. Его специальностью была перевозка заключенных, и вокруг него ходили зловещие слухи: о делах, о том, что в этапе умерших зэков бросают акулам даже без мешков» [293].

За «Джурмой» шла дурная слава.

В июле 1939 года (за месяц до Гинзбург и ее подруг) на ней везли на Колыму комдива Александра Горбатова, будущего генерала армии, Героя Советского Союза, в 1945 году коменданта Берлина.

Порядки были либеральней, чем через несколько месяцев: заключенным разрешали ежедневно полчаса постоять на палубе. Когда «Джурма» проходила через пролив Лаперуза, Горбатов, кадровый военный, понял: в случае войны японцы пролив закроют и выбраться с Колымы морским путем никто не сможет.

Но главное событие плавания на злосчастном пароходе ждало впереди. «В Охотском море со мной стряслось несчастье» [294]. Два «уркагана», избив комдива, выхватили из-под его головы сапоги. «Другие “уркаганы”, глядя на это, смеялись и кричали: “Добавьте ему! Чего орешь? Сапоги давно не твои”. Лишь один из политических вступился: “Что вы делаете, как же он останется босой?” Тогда один из грабителей, сняв с себя опорки, бросил их мне» [295].

Все семь суток плавания этапников кормили наполовину разворованным сухим пайком и кипятком. Многие не выдержали, заболели.

Короче, ни один рейс «Джурмы» из Владивостока в Магадан без потерь не заканчивался.

Но возвратимся к «Крутому маршруту».

На борт «Джурмы» этап долго не принимали, женщины качались в больших деревянных лодках, от морского воздуха подташнивало, кружилась голова. Но главное, Гинзбург и через четверть века краснела от стыда за то, какие песни ее подруги затянули в тот день: задорные комсомольские песни, прославляющие Родину, агитки, совершенно неуместные перед погружением в мрачный трюм для отправки на Колыму.