Михаил Рыклин - Обреченный Икар. Красный Октябрь в семейной перспективе

Они шоферили на грузовых ГАЗах и ЗИСах; впрочем, засидеться за баранкой зэкам и до войны не давали – слишком большая честь. «Начальство за разного рода провинности, действительные и мнимые, часто снимало с машины и наказывало, отправляя либо на лесоповал, либо грузить лес или дрова» [319].

И 22 июня 1941 года Георгий Жженов встретил за рулем грузовика. На оперпосту 47-го километра машину остановили. Поняв, что шофер – заключенный, стрелок приказал выйти из кабины, отвел в сторону, позвонил куда-то и потребовал прислать вольнонаемного водителя, сославшись на приказ из Магадана. «На мой недоуменный вопрос, в чем дело, что случилось, он ответил: “Война”» [320].

До этого дня у Жженова, у моего деда и многих других, возможно, еще теплилась надежда: их приговоры – «результат преступной деятельности всякой сволочи», в конце концов в Москве со «сволочью» разберутся, восстановят справедливость.

В день начала войны надеждам пришел конец. Стало ясно: государству в ближайшие годы будет не до них…

Георгий Жженов ошибся (и немудрено – мемуары создавались через полвека), написав, что они с дедом были напарниками на делянках Дукчанского леспромхоза в течение двух лет.

Пребывание Сергея Чаплина на командировке 47-го километра продлилось год, до сентября 1940 года; после этого их пути на Колыме на время расходятся.

Деда перевозят по Тенькинской трассе значительно глубже в тайгу, в Омчагскую долину, которую также называли «долиной смерти» и «долиной маршалов» (из-за того, что тамошние рудники носили имена советских маршалов Буденного, Ворошилова, Тимошенко). Он работает лесорубом, чернорабочим на 4-м километре горнообогатительной фабрики «Вакханка». Фабрика входила в состав лагеря Бутугычаг, на котором до и во время войны добывали касситерит, главный рудный минерал для получения олова, а после войны начали добывать уран. Рудник находился в 320 километрах от Магадана, между поселками Усть-Омчуг и Нелькоба. О том, что там был резко повышенный радиационный фон, заключенные, конечно, не знали, но слава о Бутугычаге на Колыме шла самая мрачная, смертность на нем была огромной. Впоследствии «Вакханка» была женским лагпунктом, но в 1940 – 1941 годах, когда там работал Сергей Чаплин, лагерь строился и женщин там еще не было.

В июне 1941 года оперуполномоченный РО НКВД, сержант государственной безопасности Пинаев [321]нашел: что «Чаплин Сергей Павлович, рост выше среднего, цвет волос темно-русый, глаза серые, нос прямой, на спине две родинки», отбывая меру уголовного наказания в Севвостоклаг НКВД, работая в ОЛП «Вакханка» Теньлага, «систематически среди заключенных в лагере занимается распространением контрреволюционной клеветы на руководителей партии и Советского правительства, распространяет различные вымыслы по отношению проводимых мероприятий Советским правительством и партией» [сохраняю стиль оригинала, отклоняющийся от норм русского языка. – М.Р. ]. Другими обвиняемыми по делу № 5677 проходят старые большевики, заключенные с высшим образованием: Карл Янович Берзин и Константин Сергеевич Журавлев, а также уроженец польского города Лодзь Давид Тратлевич Зисман.

Через два дня после начала войны, 24 июня 1941 года, Пинаев произвел обыск в лагерном бараке, но никаких вещественных доказательств по делу не нашел. Так что рассчитывать ему приходилось – как, впрочем, и во всех подобных делах, и не только на Колыме – исключительно на показания завербованных им доносчиков, «стукачей», как из заключенных, так и из вольнонаемных. У Пинаева эта сеть оказалась достаточно (даже слишком) густой.

Обвиняемые встречаются в свинарнике на конбазе, где работает Берзин, на дровоскладе электростанции, месте работы Журавлева, в лагерных бараках.

Особенно много всего доносчики «накопали» на Берзина и Журавлева.

Заключенный Кадраилов донес, что Берзин, с которым он работал на конбазе, сказал, что «ленинской большевистской партии больше не существует, что страной управляет один человек, Сталин. В настоящее время у нас в стране имеет место не что иное, как бонапартизм [Кадраилов и Пинаев пишут «бонопартизм». – М.Р. ]». В других разговорах он жалуется на то, что «нас, старых коммунистов, пересажали совершенно безвинно в тюрьмы и сослали на Колыму на каторгу», что та же судьба постигла работников Коминтерна «и вследствие этого рабочее движение на Западе продано фашистской Германии». Журавлев, Берзин и Чаплин обсуждают ход «второй империалистической войны» и предсказывают, что весной 1941 года «в орбиту второй империалистической войны под давлением Гитлера будет неминуемо втянут Советский Союз» [они ошиблись всего на месяц. – М.Р. ].

Кадраилов доносит на Журавлева, что тот в разговоре с Берзиным и Чаплиным признавался в симпатиях к Троцкому: «Я как ранее придерживался программы Троцкого, за что, надо сказать, несу наказание, так и по сей день в ней глубоко убежден. Он заранее предсказывал, что Советский Союз офашизуется, так оно и получается в настоящее время» [322].

Еще больше масла в огонь подливает другой информатор, Клишин. Он доносит, что зимой Чаплин на вопрос Журавлева о здоровье стал жаловаться: работать в лесу тяжело, он очень устает. В ответ Журавлев якобы дал совет: «Нужно беречь себя, постараться устроиться на легкую работу. На кого мы работать будем, на наше правительство, что ли? Им не то что руководить страной – свиней пасти и то нельзя доверить. Этот пират Сталин загнал в лагеря миллионы, не только нас. Да зачем же мы на них работать будем, себя гробить? Надо беречь себя, Чаплин».

Другой информатор, явно более образованный, чем Клишин с Кадраиловым, Цитовский донес, что 7 декабря по пути на работу Чаплин заявил: «Да, в фашистской Германии революционеров держат в тюрьмах и на каторге, и у нас то же самое. Ленин в свое время говорил, что социализм – это беспрерывное улучшение уровня жизни рабочего класса, а у нас наоборот получается».

Но главное, что вменяют моему деду все три «стукача», – песня, которую он поет в свинарнике на конбазе у Берзина 30 декабря 1940 года, а в бараке лесорубов в феврале и марте 1941 года.

Цитовский на допросе 18 июня 1941 года поставил Пинаева в известность о таком его антисоветском деянии: «3-4 февраля 1941 года вечером в бараке лесорубов после работы Чаплин, лежа в постели, под видом частушек распевал стихотворение контрреволюционного характера. Из коего мне запомнилась в то время одна выдержка: “Ничто не вечно под луной. Не век страдать в тюрьме народам! Он сдохнет, мудрый и родной, и все мы выйдем на свободу”.

20 – 22 марта 1941 года там же, в бараке лесорубов, Чаплин вновь распевал стихотворение упаднического характера, отражающее тяжелый труд заключенных, на страдания которых никто не обращает внимания. Из него мне, доносит Цитовский, запомнилась выдержка: «Я умру, замученный, отбывая срок, и, рогожей скрученный, заметет сугроб. Только ворон северный в тишине ночной над могилой свежею пролетит порой. Пролетит, прокаркает, сядет на снегу и начнет оплакивать не мою ль судьбу? А в Москве-столице, городе моем, злой кавказский коршун собирал добычу целый день. И порой вечерней, сидя за столом в Кремле, вычеркивает из списка на земле живых людей».