Соломон Волков - Диалоги с Евгением Евтушенко

Волков: Это, кажется, была одна из любимых песен Хрущева?

Евтушенко: Да. Я слышал, как он пел ее со слезами на глазах.

Фурцева несколько раз выручала меня. А я несколько раз ее подводил. Однажды пришел к ней и рассказал, что моего друга лучшего Олега Целкова исключили из Союза художников – за то, что тот без разрешения союза устроил выставку в Доме архитектора. Пришли какие-то люди, показали красные книжечки, и через пять минут был побит рекорд скорости…

Волков: …сворачивания выставки.

Евтушенко: И Фурцева сказала: «Ах, Женя, вечно вы меня впутываете! Добрый вы, кабы у меня такие были друзья…» Эти слова ее я не раз потом вспоминал. «Ну ладно, я знаю, чего вы хотите: чтобы я поехала и посмотрела». Я говорю: «Екатерина Алексеевна, ради бога – не надо! Вам не могут эти картины понравиться. Вам будет легче его защищать, если вы…

Волков: …не увидите их никогда»…

Евтушенко: Ну, «никогда» я не сказал.

А одну песню [32] Песня на смерть Дж. Кеннеди «Американцы, где ваш президент» (1964 г.). Музыка Э. Колмановского, стихи Е. Евтушенко. мне все-таки не разрешили. Очень хорошую, тоже по идее Бернеса:

Вы знаете, эта песня была душераздирающей просто. Бернес ее спел потрясающе…

Волков: А музыку кто написал?

Евтушенко: Эдуард Колмановский. И вдруг звонок из ЦК – всё, останавливают песню! «Хотят ли русские войны» – этот рефрен Бернес придумал! И тут тоже придумал – «Американцы, где ваш президент?»

Вы знаете, просто рвало душу! Я помню, как я однажды американскому послу поставил – у него слезы текли. И вдруг вызывает меня завотделом культуры ЦК КПСС Поликарпов и говорит: «Ты что, хочешь, чтобы у нас война с Америкой была?» Я говорю: «Да вы что, Дмитрий Алексеич?» – «Ты что написал-то?! Ты вдумайся: „Американцы, где ваш президент?“ Как где? Он в Белом доме, и зовут его Линдон Джонсон, ясно?» Ну, подобного ханжества я еще не видел…

А вы знаете, что у Саввы Кулиша в его фильме «Мертвый сезон» был потрясающий эпизод, когда Банионис смотрит по телевизору, как убивают Кеннеди, и плачет? И этот эпизод вырезали.

Волков: Я помню двойственное отношение в Советском Союзе к убийству Кеннеди. В том смысле, что не знали, как реагировать – то ли соболезнования выражать, то ли радоваться, то ли говорить: «Вот до чего они докатились, сами виноваты!»

Евтушенко: Потому что многие из чиновников просто забыли, что такое прямое чувство. Они потеряли непосредственность чувствования. Это очень многим политикам свойственно. Они сами не знают, что думают по тому или иному вопросу.

Волков: Ну да, нужно провести опрос… Или посоветоваться с товарищами… Или с господами.

Евтушенко: Такая профессия. Поэтому-то я и говорю, что поэтам не надо быть профессиональными политиками. А писать – это уже другое дело. Это наше право.

Евтушенко: За стихотворение «Одиночество» Пастернак меня поцеловал и сказал: «Женя, вот это ваша дорога. Это ведь стихи и про меня, а не только про вас и про эту чýдную девушку, о которой вы написали. Это стихи о тех, кто ходит по улицам сейчас. Здесь, в Переделкине, а может быть, в других странах. Вот это ваша дорога». Пастернак его из трех моих стихотворений выделил, а все три были неплохие очень. Я читал ему еще «Я разный – я натруженный и праздный…» [33] «Пролог». (1995 г.) и «Свадьбы» – это лучшие были мои стихи того времени. Но когда я прочел «Одиночество», именно тогда он меня обнял.

В этом стихотворении возникает образ Маши Алигер, в которую у меня немножко влюбленность была.

Волков: Это после того, как вы разошлись с Беллой?

Евтушенко: Да, когда я поехал в Коктебель. Потом мне на меня же пришло письмо от уборщицы моего коттеджа. Она сочла, что я был сыном – избалованным сыном! – знаменитого поэта Евтушенко. Она писала, сколько бутылок она выгребла, какие разные девушки у меня появлялись… «Вы такой серьезный хороший поэт, я так люблю ваши стихи…»

Волков: А сын вас дискредитирует.

Евтушенко: Да, «сын вас дискредитирует. Конечно, он ничего особенно плохого не делал, мальчишка, но вы все-таки поговорили бы с ним всерьез…» Наверное, и стоило бы мне с самим собой поговорить тогда всерьез…

Нас было двое, влюбленных в Машу Алигер. Ну, сколько ей – шестнадцать лет все-таки уже было, но восемнадцати еще не было. И ничего, кроме поцелуя во время заставшей нас грозы, не было. И Маша, негодница, меня даже обманула, когда мы договорились с ней встретиться в Москве, а она не пришла на свидание. Что меня очень обидело. Тем более что мне уже влетело за нее: Павел Григорьевич Антокольский тряс палкой и кричал на меня. Все были уверены, что я соблазнил ее там, в Коктебеле. Ничего этого не было, но влюбленность была. И я даже ее включил в стихотворение – как она на камушке сидит в Коктебеле… Она была очаровательной: некрасивая, но очень какая-то своеобразная. Это от Маргариты Иосифовны, ее матери, в Маргарите Иосифовне было много очарования, прекрасная, прекрасная. И мне нравятся, честно вам скажу, до сих пор куски из ее поэмы «Зоя». Это искреннее произведение.

Волков: Алигер, по-моему, Сталинскую премию тогда получила?

Евтушенко: Да. Я помню, как люди вставали, когда Антокольский читал «Сына», и когда Алигер читала «Зою» – тоже вставали. И Маргарита Иосифовна была смелым человеком – она первой выступила против Хрущева во время его встречи с интеллигенцией [34] Встреча состоялась в 1957 г. , когда я не присутствовал. Хрущев тогда сказал Симонову и ей: «Ну чего вы хотите?» – «Как же, Никита Сергеич, мы же были товарищами, мы боролись за одно и то же дело! Как же вы можете сейчас так разговаривать с нами, с писателями?» Хрущев сказал: «Ну что, мне войну, что ли, для этого нужно организовывать, чтоб мы снова поняли друг друга?» Потом извинился все-таки перед Алигер. Она совсем была беззащитна…

Волков: А «глаза твои раскосые и плечи твои белые роскошные» в вашем «Одиночестве» – это Ахмадулина?

Евтушенко: Это, конечно, о ней всё стихотворение.

…От Пастернака незабываемо как-то пахло. Свежими яблоками, черемухой какой-то очень свежей-свежей. Никогда не забуду его домработницу – она смотрела на Пастернака, он читал тогда «Вакханалию» сам! А он как ребенок поддразнивал чуть-чуть Зинаиду Николаевну, жену свою, и читал: