Соломон Волков - Диалоги с Евгением Евтушенко

Евтушенко: Тридцать пять страничек. Я держал в руках эту брошюрку.

Волков: Ну а с другой стороны, сами посудите, кто из политических лидеров читает полные тексты? Они все читают отжимки.

Евтушенко: А этот Мосин – вот представьте себе – вдруг одернул Сытина: «Ну что же, Женя искренне поступил с нами. Он сказал, что прочитал „Живаго“. Мы с вами действительно оба его не читали. Он сказал нам свое мнение…»

Волков: Даже сейчас это трудно поставить в контекст того времени. А что он, по-вашему, имел в виду? Вроде бы не полагалось тогда иметь своего мнения ни под каким видом? А вот для Евтушенко оказалось все-таки место…

Евтушенко: Вы знаете, а он задумался. Потому что прошло много времени, и Мосин этот оказался снятым с поста. Может быть, это Сытин на него настучал, я уверен просто. Потом Мосин работал в сельскохозяйственном отделе ЦК. И однажды я ходил с какой-то жалобой в ЦК на цензуру, зашел в буфет – и встретил его в буфете. Совершенно случайно. Я его узнал, он меня – и вдруг радостно так подошел ко мне: «Вот видите, вы оказались правы с Пастернаком! И знаете, я после этого вас начал читать».

А то, что было со мной и со Слуцким, почему я говорю, что неправильно себя вел… Когда человек первый раз совершает какую-то ошибку, даже такую… Я ему должен был деньги, Слуцкий все время мне одалживал. И я при людях – не то что было много свидетелей, но все-таки были – ему сказал: «Я должен вам деньги…» – а я набрал у разных людей понемножку. И отдал эти деньги, добавив: «А тридцать сребреников – за мной, это я вам должен». Это было грубо. Это максимализм, жестокий максимализм.

Волков: Да, жестковато.

Евтушенко: Когда я узнал, что у Бориса Абрамыча жена очень больна, я навестил их. И увидел, что он немного уже не в себе. Потом я навещал его в больнице неврологической. Он был полумертвый. Он говорил, но замедленно. Он написал про себя: «Ангельским, а не автомобильным / сшиблен я крылом». Он был ударенный тем, что произошло с ним. Ударенный…

Волков: Вы думаете, это произошло из-за этой истории с Пастернаком?

Евтушенко: Безусловно. Он понимал, что совершил непростительную ошибку.

А после Слуцкого на том собрании выступил Леонид Мартынов, тоже один из любимых моих поэтов. И тоже говорил какие-то детские вещи – он вернулся только что из Италии. И ведь самого Мартынова всегда ругали, страшно ругали, признавать стали как раз тогда. Вот, впервые поехал за границу…

Волков: Я думаю, на собрании были люди, которые искренне не любили Пастернака и просто воспользовались возможностью открыто его потоптать.

Евтушенко: Что значит «искренне»?! Существует же русский фольклор, черт побери, где сказано, что лежачего не бьют! Порядочный человек не должен был так выступать! Для меня было страшное дело, когда Мартынов выступил с осуждением Пастернака. Я ведь посвятил ему стихи не случайно. Я же следовал за ним! «Вы ночевали на цветочных клумбах? / Вы ночевали на цветочных клумбах? – / Я спрашиваю. / – Если ночевали, / Какие сны вам видеть удалось?» Это у Мартынова, а у меня: «Окно выходит в белые деревья. / Профессор долго смотрит на деревья. / Он очень долго смотрит на деревья…» [38] Стихотворение Л.Н. Мартынова – «Подсолнух» (1932), стихотворение Е.А. Евтушенко с посвящением Мартынову – «Окно выходит в белые деревья» (1956). Это же Мартынов!

Волков: Мартыновская техника.

Евтушенко: Да, я по-честному делал всегда. Я посвящал стихи авторам, которым я подражал, у которых я учился. Это был образ профессора Металлова. Вот был такой профессор, говорили, у него там что-то было с женой… А я точно даже этого не знаю.

Волков: Это одно из первых ваших стихотворений, которые широко разошлись и приобрели популярность.

Евтушенко: Мартынов был отъявленным антикоммунистом, носил перстень с царем – и вот что сказал [39] Леонид Мартынов тогда только вернулся из Италии, и его попросили с трибуны рассказать об отношении итальянцев к Пастернаку. Мартынов раздраженно отозвался о «сенсационной трескотне» заграничной печати вокруг одного имени. Он был один из многих, осуждавших поэта, но его выступление было, как отмечается, не самым резким. !

Волков: Советская перекрученная жизнь наша, да? Никогда не разберешь, кто хорош, кто плох, кто прав, кто виноват…

Евтушенко: Сколько боли, сколько всего, как люди сами себя мучают! Я написал неплохой маленький афоризм, правда, это о Самойлове: «Не надо делать подлости, хотя б из эгоизма».

Волков: Это правильно. Это правильно…

Евтушенко: У человека, как это ни странно и ни парадоксально, расвобождение его собственное должно бы в идеале быть связано с какими-то самозапретами. САМОзапретами! Не то что тебя общество вынуждает к чему-то, а ты сам решаешь, что ты не должен себе позволять. Никогда.

Волков: Не десять заповедей вообще, а твои личные, собственные заповеди?

Евтушенко: Да. Вот я видел, как били человека. На станции Зима. Чего-то украл, наверное. Голодное было время. На базаре. Страшно били. Я видел, как люди входили в раж уже и во вкус… У меня есть такое стихотворение «Картинка детства». Я когда написал его, сам для себя вывел формулу, чтобы помнить.

Вот на это я себе поставил запрет. Мне, бывало, не очень нравились некоторые поэты. Мне даже не очень нравились некоторые диссиденты, которых я защищал, тем не менее.

Волков: Как поэты не нравились, вы имеете в виду? Или как личности?

Евтушенко: Как поэты, а бывало, что и как личности. Но я никогда не позволял себе выступать против них, когда их начинали бить. Никогда в жизни! Нельзя бить лежачего! Надо сделать всё, чтобы хотя бы не участвовать в этом.

Меня самого, кстати, били. Били ни за что. Ни за что! Сломали два ребра за то, что я просто взял в руки горячую картошку и стал дышать на нее. У меня даже деньги были в кармане, я бы заплатил!.. Это было, когда я отправлялся из Москвы на станцию Зима в эвакуацию. Мы перевалили за Урал. И первый раз я увидел что-то горячее, кроме пустого кипятка, который мы дорóгой пили, – на каждой станции стояли баки с кипятком, слава богу. Ничего горячего мы не ели. А тут картошка! Она была завернута в капустные листья, рассыпчатая, посыпана укропчиком сухим, сбрызнута золотым подсолнечным маслом… Я просто взял ее и даже есть еще не начал, просто дышать стал. И в этот момент спекулянты, которые там торговали, закричали: «Воры!» И стали меня бить. Били ногами, ногами по ребрам! Меня, кстати, воры же и спасли от них…