Соломон Волков - Диалоги с Евгением Евтушенко

Я с Кузнецовым познакомился, когда он что-то читал на литобъединении, заодно показал мне свой рассказ. Мне рассказ понравился, и я говорю ему: «Расскажи мне побольше о Бабьем Яре». Он начал рассказывать, а я спросил: «Скажи, а ты не сможешь, когда я окажусь в Киеве, сводить меня туда, показать?» – «Конечно, смогу». Я говорю: «А что ты не пишешь про это?» – «Евгений Александрович, вы что, еще не поняли, почему я не пишу?» Я говорю: «Все равно ты это знаешь. А кто напишет? Надо, чтоб кто-то смог об этом написать. И ты уже можешь. Я это вижу по твоей прозе».

Кстати, там, на строительстве Каховской ГЭС, я познакомился с великим Довженко. В Каховку он приезжал писать сценарий «Поэмы о море». Он на меня произвел огромное впечатление: человек, который уверен был в том, что он великий! Нет, это ему не мешало.

Мы пошли вместе с ним и Игорем Болгариным, киносценаристом…

Волков: Это тот, кто потом написал «Адъютант его превосходительства»?

Евтушенко: Да-да. И мы все вместе пошли смотреть гениальный японский фильм, на открытой эстраде. Сюжет был скромный, но я этот фильм помню до сих пор, абсолютно всё. Я спрашивал у всех японцев, которых встречал, – никто не может вспомнить, что это за фильм. А про фильм я вам расскажу.

Это японский неореализм. Семья безработных, у них ничего не остается, и они решают покончить с собой, отравиться газом – со всеми детьми, всей семьей. Они продают последнее, даже простыни, и идут в парк, чтобы напоследок с детьми погулять. Кормят их мороженым, пирожными, купаться едут. И вдруг начинает идти дождь, лодка переворачивается. И они спасают детей, которых хотели убить. И конец: прижимая к себе этих двух детей, они идут… и счастье, что они остались живы, что раздумали их убивать. Потрясающий фильм!

И вдруг встает Довженко. А все знали, кто это такой… Встает – и на всю аудиторию, на весь открытый зал, где работяги сидят, говорит: «Друзья, дорогие, шас я хочу признать… Я понял, понял, что вся жизнь моя, всё, шо я сделал, не стое ничого по сравнению с этим фильмом. Мне стыдно за себя, за всю свою жизнь». И уходит. Это на меня произвело колоссальное впечатление. Причем это было сказано так величественно! Даже как-то по-донкихотски было сказано…

А вы знаете, что с Довженко произошло на Втором съезде писателей? Я с гостевым билетом туда попал. Сурков председательствует. И вдруг выступает Довженко и говорит: «Мы очень часто говорим, как мы преодолеваем страдания. И совсем не говорым, шо мы страдаемо. Токо преодолеваем! А когда-нибудь, может быть, уже шас, завтра, послезавтра мы полетим на Марс! И тогда мать космонавта, который первый полетит у сии бесконичные просторы и погибнет, – она будет страдать от потери сына, а не преодолевать страдания!» И Сурков ему сказал: «Ну, Александр Петрович, вы все-таки поближе к матушке-земле. Что вы нам тут разводите научную фантастику!» А через несколько лет Гагарин взлетел. А кто-то уже погиб. Этого я никогда не забуду.

Вот знаете, Сергей Урусевский был из этой же породы. Он жил с этим. Поэтому он и снял такой фильм на Кубе. Это тоже незабвенный образ. А Довженко – он был… ни в коем случае не пародийный, такой естественный романтик. Дон Кихот настоящий.

Волков: Но вернемся к «Бабьему Яру»…

Евтушенко: Когда я пришел туда, в Бабий Яр, это был уже шестьдесят первый год. Девять лет прошло после того, как мы с Толей Кузнецовым говорили о Бабьем Яре. Я до этого еще не был в Киеве. Я там выступал трохи, чего-то декламировал. В Киеве нашел я Толю. И мы пошли к Бабьему Яру. Я ожидал, конечно, что там будет хоть какой-нибудь памятник – ничего не было! И вдруг я увидел: грузовики опрокидывают в этот овраг мусор – спрессованный мусор, сэндвич на сэндвич… Вонь дикая просто, жуткая! «Толя, что ж ты об этом не пишешь?» Толя говорит: «Ну, я начал набрасывать, но кому это надо?» – «Слушай, Толь, давай пиши». Но он боялся. Я понял, что он не скоро это сделает.

Волков: И тогда вы написали это стихотворение?

Евтушенко: Я пишу стихи из двух чувств: или когда у меня перехватывает горло от чего-то, или от стыда. Почти все мои политические стихи от стыда написаны. За самого себя или за то, что делается вокруг. Потому что я тоже живу на этой земле, и я тоже виноват. И я вечером написал. Два часа писал. Прочитал Александру Межирову по телефону. Межиров мне сказал примерно то же, что сказала моя жена Галя: «Это лучше не показывать никому. Не надо. Это сложнее всё гораздо. Это спрямляет всё…» Я говорю: «Но уже нельзя просто молчать, Александр Петрович!»

Галя была тогда со мной в Киеве, плохо себя почувствовала, пошла к врачу. И врач мне сказал, что она смертельно больна, что у нее неизлечимый рак. Галя рыдала в этот день. Рыдала, врачу верила… а это киста была, Галя потом выздоровела. А тогда, в тот день про стихи она мне сказала: «Не надо». Но это было совсем другое, чем сказал Александр Петрович – про спрямление. Ну конечно, спрямление. Сколько там строчек? Строк девяносто, наверное… Не больше.

Вечером я позвонил своим друзьям: Ивану Драчу, Ивану Дзюбе, Виталию Коротичу [60] Драч Иван Федорович (род. 1936) – поэт, прозаик, драматург, критик; один из создателей партии Народный рух Украины (осн. в 1989 г., идеология – консерватизм, национал-демократия, правоцентризм); Дзюба Иван Михайлович (род. 1931) – украинский литературовед, критик, публицист, советский диссидент; Коротич Виталий Алексеевич (род. 1936) – поэт, прозаик, публицист, журналист; с 1986 по 1991 гг. – главный редактор журнала «Огонек». , и мы встретились в ресторане. Я прочитал им стихи. И они меня поздравили и сказали, что обязательно надо стихи прочесть завтра. А у меня было на следующий день выступление в Октябрьском зале на Крещатике, и, как мне потом объяснили, там, под этим залом, были подземелья КГБ, где допрашивали людей. То есть если вдуматься: сцена, как плот, стояла на трупах, на крови, и я читал такие стихи… И сказать надо было там многое, надо было защитить Драча, его тогда колупали уже сильно за национализм, которого я в нем не видел. А сейчас я уже не знаю, что с ним, не поймешь уже ничего.

Потом он приезжал ко мне в Москву, когда арестовали Ивана Дзюбу: «Женя, надо выручать его». И я сразу написал письмо в защиту Дзюбы, и Драч увез это письмо первому секретарю ЦК компартии Украины Щербицкому, который Дзюбу освободил. И когда я приехал после двадцатитилетнего перерыва в Киев, то Ваня Дзюба ко мне пришел первым. А больше никто. Мне украинские письменники сообщили: «Ничого не маем личного, персонального, Евгений Александрович, но никто из украинских писателей столько лет не выступал в Украине, а вы приезжаете – и для вас все дороги открыты…» Я тогда позвонил директору театра имени Франко, где должен был выступать: «Мне сказали, что на моем вечере вы не даете выступать украинским писателям… Почему не даете?» – «Евгений Александрович, вот я сейчас при вас позвоню в Союз писателей и предложу им, а вы послушайте». Позвонил. Ему сказали: «Ха-ха, так вы же знаете, что никто не придет!» Вот до чего довели украинскую литературу! И хотя украинцы извинились передо мной, но на выступление мое никто не пришел, кроме Павло Загребельного и Вани Дзюбы. Я Ване Драчу написал письмо: что же ты не приходишь? Что между нами произошло? Хотя он был уже тогда в Рухе, но все-таки пришел, и выступил даже, и не сказал ничего, что могло как-то…