Соломон Волков - Диалоги с Евгением Евтушенко

И такая же во многом история была здесь, в Америке. Я, когда сюда приехал, разговаривал со многими американскими композиторами, которые мне говорили: знаете, я хотел писать понятную тональную красивую музыку с мелодиями, но я не мог. Меня бы заклевали! Вся моя карьера была бы уничтожена! Здесь была такая же диктатура авангардной музыки, как в Советском Союзе – диктатура музыки доступной. А сейчас пропагандистская, понятная массам линия реабилитирована во многом.

Евтушенко: Одна вещь исчезла из музыки, даже из попсовой, – мелодия. Ничего не запомнить. Насвистеть нельзя.

Волков: Знаете, какая последняя песня, которую я запомнил? Услышал, кстати, недавно: «Зашумит ли клеверное поле…» Ваши стихи, а музыка Андрея Эшпая ложится на слух…

Евтушенко: А вы знаете, о чем я жалею? Очень жалею… О том, что сейчас происходит в области культурных обменов с Америкой. Вот вы подумайте, какой парадокс: во время холодной войны у нас были наитеплейшие взаимоотношения с американскими писателями. Мы встречались каждый год, спорили иногда, бывало. Но никогда это не превращалось в борьбу, хотя, конечно, всякие сурковы путались под ногами. Читаешь, например, воспоминания Артура Миллера, как хотели изменить устав ПЕН-клуба [78] Речь о книге Миллер А . Наплывы времени. История жизни. . Это же просто смехотворно! Это Сурков! Но все-таки сколько в этом было хорошего! Потому что угроза ядерной войны, нависавшая тогда над нашими странами, нас сближала.

А что сейчас случилось? Как разъединилась интеллигенция! Посмотрите, сколько происходит международных футбольных матчей, теннисных турниров и т. д. Но мировая интеллигенция почти не встречается друг с другом. А ведь столько проблем накипело!

Волков: А вы знаете, почему это происходит, Евгений Саныч? По очень простой причине. В ваше время и американский истеблишмент, и советский были заинтересованы в том, чтоб оставить хоть какие-то каналы взаимных контактов и как-то прощупывать – неофициальным образом – настроения друг друга.

Евтушенко: Минуточку-минуточку. Но ведь у нас же теперь без конца происходят бизнес-саммиты всякие!

Волков: Там писатели не нужны. Там встречаются олигархи, с одной стороны, и миллиардеры – с другой.

Евтушенко: А может быть, мы заслужили такое пренебрежительное отношение? Если государство не понимает значения таких контактов, то, может быть, сейчас у нас не хватает писателей, которые своим поведением, своими словами, значением высказывания своего могли оказаться нужными государству? Может быть, нам просто недостает сейчас таких людей, таких писателей?

Волков: Когда мы с вами говорим о культурных болевых точках современного общества, то ваш взгляд неизменно более оптимистический, а я все время оказываюсь в позиции скептика. Но в этой области, в плане возможных культурных обменов я скорее оптимист. В Америке довольно давно существует такое понятие, как мягкая сила, так называемая soft power , под которой подразумевается влияние на другие государства, на события в мире с помощью не военной силы, а с помощью в основном культурных механизмов разного рода. То есть это влияние и литературы, и музыки, и кино, и идей каких-то. И американцы давно анализируют это дело. Но я с недавних пор с удивлением всё чаще и чаще читаю рассуждения о мягкой силе со стороны российских политических экспертов.

Евтушенко: …А вот к разговору о мягкой силе. Журналист высочайшего класса Гаррисон Солсбери, заместитель редактора «New York Times» , сколько книг важных написал.

Волков: Он был превосходный журналист, но писателем как таковым не был. Хотя написал роман о России. С Солсбери мы хорошо знакомы.

Евтушенко: Мы сейчас не говорим о нем как о прозаике. Он очень интересную книгу написал о Ленинграде [79] Г. Солсбери . 900 дней. Осада Ленинграда ( H.E. Salisbury . The 900 days. The Siege of Leningrad). все-таки, лучшую книгу о блокаде!

Волков: Историческую по своей значимости книгу. Потому что она была первой попыткой дать глубокую, объективную, насколько это было возможно на основании тогда опубликованных документов, историю ленинградской блокады.

Евтушенко: Вот, кстати, мы говорили о шестидесятниках. Ведь он же признавался, что многие шестидесятники были просто его героями. Вы знаете, это дорогого стоит от такого человека.

Волков: Это был человек, искренне влюбленный в Россию, в ее историю. И ведь эти его «900 дней» появились тогда, когда в самом Советском Союзе о ней помалкивали. Сталин попытался вообще этот эпизод трагический изъять из исторической памяти, как будто ничего подобного не было. Музей обороны и блокады Ленинграда был закрыт по его прямому указанию, распылен, директор арестован. Это всё было связано с так называемым ленинградским делом.

Евтушенко: Честное слово, я не знал про это. А чем это объясняют?

Волков: У Сталина как всегда были многоходовые политические комбинации. Сначала он почти объявил – то есть все так считали – своими наследниками двух ленинградцев – Николая Вознесенского и Алексея Кузнецова, которые вошли в его ближайшее окружение. Но потом Сталин решил, что слишком рано выбрал себе наследников. А в Ленинграде в это время именно в связи с блокадой возникли настроения, о которых, кстати, первым написал как раз Гаррисон Солсбери, тогда корреспондент «New York Times» в Москве, – что, может быть, стóит в Ленинград перенести столицу России, РСФСР. И вообще дать больше прав Российской Федерации, что в тот момент вообще не входило в планы Сталина. В этом он увидел попытку какого-то сепаратизма.

Евтушенко: Да еще высказанную американцем…

Волков: И тогда возникло «ленинградское дело». Всё руководство Ленинграда было репрессировано. Расстреляли и Николая Вознесенского, и Алексея Кузнецова.

…Помните, как Сталин когда-то, когда ему сказали, что у папы римского большое влияние, спросил иронически: «А сколько у папы дивизий?» Потому что для Сталина сила, влияние государства измерялось количеством штыков в его распоряжении. Вот интересно: Ленина проблемы культуры не очень волновали, хотя он был гораздо более образованным человеком, чем Сталин. Но Сталин интересовался культурой как таковой и создал модель советской культуры, которая просуществовала абсолютно в неизменном – или, может быть, в чуть-чуть подправленном – виде до 1991 года. А после развала Советского Союза новая Россия впервые за долгие-долгие годы оказалась вообще без какой бы то ни было модели существования культуры. И только сейчас, как мне представляется, начинаются какие-то первые попытки выползти из-под развалин этой прежней имперской советской культуры и разобраться в том, каковы же механизмы действия современной культуры.