Владимир Порудоминский - А рассказать тебе сказку?..

Юноша-Весна для Афанасьева — это Иван-царевич , главный сказочный герой и свершитель славных подвигов. Но Иван-царевич — это и «бог-громовник» Перун.

Вот мчится Иван-царевич на своем быстром и могучем коне: «Конь бежит, земля дрожит, шум по целому свету. Из ноздрей пламя пышет, из ушей дым валит, следом горячие головешки летят».

В этих словах сказки Афанасьев видит поэтическую картину грозы; в самом коне изображение стихий: грома, молний, ветра.

Сказочный конь напоминает также грозовую тучу: «Добрый конь осержается, от сырой земли отделяется, поднимается выше лесу стоячего, что пониже облака ходячего, горы и долы промеж ног пропускает, хвостом воды застилает».

Самый известный богатырский конь — Сивка-бурка вещая каурка . Его вызывают покриком: «Сивка-бурка, вещая каурка! Стань передо мной, как лист перед травой;» Афанасьев разгадывает имя коня. «Сивка» — значит светлый, седой. (Есть загадка про месяц: «Сивый конь через ворота смотрит».) Конь сиво-бурой масти — темно-рыжий с проседью; каурый — рыжий с темным ремнем на спине. Рыжим цветом обозначают в народной поэзии свет, огонь; темным с проседью — тучу.

Едет Иван-царевич на богатырском коне, держит в руке меч-кладенец . Добыть меч-кладенец нелегко: лежит он под огромной горой или под ракитовым кустом, который надо с корнем вырвать, а то и в головах у самой Бабы-Яги. Зато теперь никто не страшен Ивану-царевичу. Махнешь мечом направо-налево — порубит он силу несметную.

Афанасьев считает меч-кладенец и дубинку-самобой — богатырскую палицу, которая сама врагов сокрушает, — поэтическим изображением молнии.

Олицетворение молнии для Афанасьева и — Мальчик с пальчик , быстрый, ловкий, неожиданно возникающий. Сравнение молнии с пальцем часто встречается в языческих представлениях. Мальчик с пальчик прячется в ухе, ноздре или гриве коня-тучи.

Плывущее по небу облако представлялось нашим предкам и конем, и птицей, и летучим кораблем, и ковром-самолетом . Бурно несущиеся облака вызывали к жизни образ сапог-скороходов . Про шапку-невидимку Афанасьев пишет: «Облака, надвигаясь на небо, затемняют светила, а туман, сгущаясь над землею, скрывает от глаз все предметы». Скатерть-самобранка — изображение весеннего облака, приносящего «небесный мед» и «вино» (дождь), дарующего земле плодородие, а людям хлеб. И даже бочка , в которую сажают царицу с сыном-богатырем, — дождевая туча, плывущая по небу. Сын — «бог-громовник» — растет не по дням, а по часам и разрывает «бочку» во время грозы, освобождая царицу-солнце.

Объяснения Афанасьева манят увлеченностью, неутомимой проницательностью и неожиданными находками.

Однако настораживают однообразием.

Увлеченная преданность одной теории, неутомимое желание свести к ней разные явления, всё свести «в одну точку», подчас обедняют исследователя. Когда человек, увидев любое число — трех-, четырех-, восьмизначное, — принимается складывать цифры, из которых оно состоит, он, в конечном итоге, получает сумму, не превышающую десяти.

Чернышевский, внимательно приглядываясь еще к первым статьям Афанасьева, находил многие его толкования интересными и удачными. Но предупреждал: желание во всем находить следы древних верований может повредить успеху афанасьевских исследований.

Золотистое облако проплывало над головой человека, он провожал облако глазами, и в его воображении появлялся образ чудесного ковра-самолета.

Человеку виделось: вот он ступил боязливо на край ковра, осмотрелся, подвинулся к середине — неподвижный ковер плотно лежит под ногами; человек присел, устроился поудобнее, нерешительно проговорил: «Лети!» — ковер плавно и быстро взмыл над землею.

Человек жил столетия назад, его мир был ничтожно мал. Что там, за дальним лесом?.. За краем поля?.. Тайна.

Летит ковер, а перед ним, маня за собою, спешит в расписном сарафане прекрасная царевна — солнце. Далеко внизу проплыл навстречу и остался позади и ближний лес, и дальний, и мрачные змеиные горы уже за спиной, а солнце все манит и спешит к сверкающему золотом и зеленью среди синевы океана диковинному острову Буяну…

Золотистое облачко скрылось за ближним лесом. Человек побрел дальше по маленькой и необъятной своей земле. Осталась в веках сказка. Живет в сказке мечта о полете.

И тот же человек, или другой, или сотни людей сразу ковыряли деревянной сохой выжженное поле и с надеждой взглядывали на небо — ждали дождя. Они встречали желанную тучу, как чудо. Они, смеясь, подставляли лицо под удары дождя, они ловили губами сладкие капли — в них был завтрашний хлеб и завтрашний хмель. Осталась сказка. В ней нет нужды рыхлить растрескавшееся, как серый камень, поле, туча в сказке расстилается по первому зову — и не туча, а прямо скатерть-самобранка, уставленная яствами. Живет в сказке мечта об изобилии.

Афанасьев ищет первоначальную основу сказки, его наблюдения иногда под стать открытиям, но он увлекается. Ради ученой теории порой забывает, чем сказки живы. Порой забывает, что живет в сказке ковер-самолет — мечта , а не кусок «небесной ткани», облака; и золотые яблоки — мечта , а не молния; и жар-птица — мечта , а не гроза и не солнце. Живет в сказке мечта о свободном и быстром полете, мечта о бессмертии, о вечной молодости и силе, мечта о счастье.

В трудах Афанасьева открывается рождение сказки, но кажется лишним желание угадать в каждом сказочном образе «переодетую» грозовую тучу, молнию или полюбившегося ученому «бога-громовника».

Уже знакомый нам мальчик Ивашечко представляется Афанасьеву «малюткой молнией», а злая ведьма — мрачной тучей, которая поглощает молнию. Всем известный богатырь Илья Муромец, который сиднем сидит, — это окованный зимней стужей «громовник», весной он напьется живой воды и наберется сил, чтобы поднять меч-молнию. Даже веселый работник Балда, по объяснению Афанасьева, не кто иней как бог Перун. Могучие щелчки, которыми Балда платит жадному попу, — конечно же, удары молнии.

Предупреждение Чернышевского, наверно, было не лишним. Чернышевский быстро приметил торопливую увлеченность Афанасьева.

Но и эта страстная увлеченность имеет свое оправдание.

Теперь нетрудно увидеть ограниченность афанасьевских поисков, иной раз невольно улыбнуться над нею.

Афанасьев жил сто лет назад. Сто лет после него ученые разными способами спрашивали сказку о ее тайнах, и сказка отвечала им, иногда неохотно, а подчас свободно и обстоятельно.

Но всякий, кто брался изучать сказку, даже не соглашаясь с толкованиями Афанасьева, не мог уже обойтись без тех бесчисленных сведений, которые он накопил, без сохраненных им бережно «сих первоначальных игр творческого духа», по которым старался он «наблюдать историю нашего народа».