Герхард Шредер - Решения. Моя жизнь в политике [без иллюстраций]

И вот, перейдя в восьмой класс народной школы, я отправился сдавать приемные экзамены, чтобы стать учеником железнодорожника при федеральной железной дороге, так тогда начиналась карьера рабочего на этом предприятии, и — провалился. Причем с теорией у меня проблем не было, подвела практика. Меня заверили в том, что обе мои руки — левые. Конечно, без всякого политического подтекста.

Хартмут Медорн, нынешний шеф железных дорог, не слишком-то мне посочувствовал, когда я рассказал ему эту историю. Не без иронии он заявил: так, мол, оно и лучше. Он таким образом имеет на одного конкурента меньше — из числа посягающих на его пост.

У меня четверо братьев и сестер. Старшая сестра Гунхильда уже много лет заботится о нашей матери. Я пытаюсь помогать, насколько она это позволяет.

Мой единоутробный брат Лотар принадлежит к жертвам структурных перемен в нашей экономике. Он потерял работу на деревообрабатывающем предприятии — место программиста, которое его полностью удовлетворяло. Впоследствии ему так и не удалось вернуться в мир работающих людей. Он был и остается долговременным безработным — эту судьбу разделяют с ним многие. Особенно же много хлопот ему доставила известность брата. К тому, что он попытался сделать себе капитал на родстве со мной, я отношусь снисходительно. Но это выросло в проблему, когда он попал в руки бессовестных мошенников, выдающих себя за литературных агентов, и они стали подстрекать его писать обо мне. Я должен был прекратить поддерживать с ним отношения.

Моя вторая сестра Хайдерозе сначала стала продавщицей обуви в Лемго, в том самом месте, где и я работал учеником у Августа Бранда, торговца галантерейными, хозяйственными и прочими товарами. Хайдерозе затем повышала свою квалификацию, она и сегодня работает менеджером в торговле. Она вышла замуж, родила и вырастила двоих сыновей, один из них уже получил высшее образование, другой получает.

Моя третья сестра, Ильзе, занимается социальной педагогикой. Иногда она включается в политику. Будучи членом одного из союзов матерей-одиночек, она подвергала очень жесткой критике налоговую политику моего правительства. Ей удалось убедить нашу мать, которая всю свою жизнь голосовала только за социал-демократов, в необходимости отдать свой голос на коммунальных выборах за партию зеленых. В нашей семье люди не всегда упрощают жизнь себе и своим — это справедливо и в отношении меня.

Я бы охотно рассказал больше — о себе, о сестрах и братьях и о нашей жизни в Бекстене. Но я не могу писать без разбора о всяких происшествиях и проказах, о том, что они мне устраивали и что я им. Конечно, у нас было чувство взаимной ответственности, в первую очередь у нас со старшей сестрой в отношении троих младших. Но даже разница в возрасте ставила свои барьеры и затрудняла нам совместное времяпрепровождение. А помимо того, обстоятельства жизни рано приучили нас относиться к другим с уважением.

Две маленькие комнаты и кухня-столовая, куда сквозь стены проникал любой шум. Так что неудивительно, что мы пользовались любой возможностью, чтобы с утра вырваться из дома — с его теснотой и возней с сестрами и братьями.

Размышляя о своем детстве и о семье, я то и дело задаюсь вопросом: какие скрытые или явные причины моей довольно-таки удивительной карьеры следует искать в происхождении? При всем моем чувстве собственного достоинства, при всей самоуверенности, которая мне присуща и основана на личных достижениях, я не перестаю удивляться своим собственным возможностям.

Погружаясь в воспоминания, я нередко ловлю себя на мысли, что это лишь половина правды. все-таки в моих представлениях о первых послевоенных годах заметны отзвуки чувств моей матери. То были ее страдания. То была не моя беда. Нас, детей от двух браков, все это удивительным образом не затронуло: что-то происходило, но происходило не с нами.

Часто мне вспоминаются звуки: совсем близкие и из прежней, далекой жизни. Гораздо ближе, чем кашель моего отчима, поскольку свежее в памяти, — резкий царапающий звук от черного угольного штифта, которым туда-сюда чертит по раскрытым зонтикам великолепными размашистыми штрихами рука Хорста Янссена. Он рисует углем картинки или большие лица. Рисунки преображают зонт и делают его произведением искусства. Янссен пьян в стельку. Вечеринка в Гюмзе с Вилли Брандтом — начало моей первой крупной избирательной кампании в 1986 году. Янссен, этот непрошибаемый выпивоха и гениальный художник, принимал в ней участие, как и многие другие, поддержавшие мою кандидатуру на пост нижнесаксонского премьер-министра, как и Уве Бремер, тоже художник, мой друг, как и Гюнтер Грасс.

Уве Бремер принес гравюру. Лошадь — в какой-то затейливой сбруе, обузданная по правилам свободного искусства. Так он и называет картину: «Обуздать лошадь по-новому». Конечно, подразумевается геральдический конь на гербе Нижней Саксонии, а конь, между прочим, совершает прыжок справа и снизу — влево, наверх. Символика достаточно прозрачная, чтобы мы сохраняли надежду, что когда-нибудь наша родная нижнесаксонская лошадь снова прыгнет влево, в пользу социал-демократов.

Это был просто веселый праздник под затяжным дождем — без особой политической окраски. Вот почему Гюнтер Грасс и сказал тогда очень серьезно: кандидат — то есть я — должен еще многому научиться, и он был не так уж далек от истины. Гюнтер Грасс, великий немецкий писатель и остроумный полемист, всегда возбуждал мой интерес. Я читал его книги и восхищался его языком. Среди подрастающего поколения социал-демократов, так называемых внуков Вилли Брандта, Грасс, по всей вероятности, не считал меня первым номером. Но он для меня был первым, прежде всего как писатель, а вместе с тем как политик, чье мужество и непреклонность меня восхищали. Я бы сказал, что девизом его жизни в политике можно считать фразу Вилли Блайхера, выдающегося профсоюзного деятеля, которого по праву называют последним рабочим лидером: «Никогда не сгибайся перед другим человеком». Не только книги Грасса, но даже его заблуждения — и, в частности, описанная этой фразой его манера держаться — вновь и вновь производят на меня впечатление.

Янссен отправляет готовые зонты обратно владельцам. Широким жестом он посылает зонт вниз. Он восседает на стуле, венчающем стол, как на троне. Стол окружен плотной гроздью людей, приехавших под дождем в долину Вендланд, чтобы вместе с нами отпраздновать старт предвыборной гонки. Снаружи и сверху, по потолку палатки, барабанная дробь затяжного дождя, а внутри — царапанье черного штифта в руке Хорста Янссена.

Другой звук: хлопок, а точнее чмоканье. Учитель Тегтмайер терзает своей хворостиной кого-то из учеников — руки вперед ладонями вверх. Пробирало превосходно. В бекстенской неполной средней школе все боялись учителя Тегтмайера. Когда утром он шел нам навстречу — а жил он в здании школы — и если лицо у него имело синюшный оттенок, это означало одно: всем в укрытие! Опять вспоминается время около 1950 года. Барак, где мы жили, был построен из досок, наша семья занимала две комнаты. В пристройке — самый примитивный клозет. Дом стоял у футбольного поля спортивного общества «Бекстерхаген», позднее я тоже играл здесь в футбол. И поскольку барак буквально граничил с футбольной площадкой, его стенка и угол провоцировали юных, изголодавшихся по движению игроков: мяч нередко встречал на пути деревянную стену именно потому, что удар был метко нацелен и исполнен не без спортивной злости.