Мерсия Макдермотт - Апостол свободы

После того, как Крыстю опознал Левского, всех трех арестованных привели к каймакану, Отвечая на вопросы, Левский сказал, что он — торговец из Тырново и путешествует по своим делам; когда же ему показали его собственную фотографию и спросили, не знает ли он этого человека, Левский ничего не ответил. Никола и Христо твердили свое: они ничего не знают. После этого арестованных отвели в нижнюю часть конака, где на них надели ножные кандалы: на щиколотку арестованного надевался железный браслет, а к нему была прикована цепь из восьми — десяти звеньев, весившая свыше двух десятков килограммов, которую арестованный должен был носить в руках. Кроме того, им надели цепи и на шеи, после чего отвели в камеры. К Левскому вызвали врача, который осмотрел его, зашил рассеченное ухо и перевязал раны арестованного. Не пробыли они в Ловече и нескольких часов, как их снова вывели, посадили в телеги — Николу и Христо под охраной одного запти, а Левского отдельно, с двумя стражниками, — и под охраной двух десятков конных повезли дальше, в Тырново, поскольку субординация требовала, чтобы арестованного доставили непосредственному начальнику каймакана. Поздно вечером въехали в Севлиево, но не пробыв там и часа, снова тронулись в путь. На окраине Тырново их встретил конный отряд численностью в сто пятьдесят — двести человек, в сопровождении которого они и въехали в город. Было 28 декабря 1872 года.

На улицы бывшей болгарской столицы и к окнам домов сбегались люди посмотреть на арестованных. В толпе был Большой. Слухи о том, что Левский арестован, уже достигли города, и Тырновский комитет назначил заседание, чтобы обсудить возможности его спасения. Кроме Большого, на заседание явилось только два человека; остальные не решились показаться. Теперь, когда процессия медленно продвигалась по улицам, Большой стоял в дверях своей мастерской и старался рассмотреть, кого именно привезли. Он тут же узнал Левского, закутанного от холода в плащ и осматривавшего толпу. Их взгляды встретились. Большой напряженно следил за каждым движением Левского в надежде увидеть какой-нибудь знак, но Левский лишь кивнул головой вместо приветствия и печально посмотрел на него полными слез глазами. Это было прощанье. В следующей телеге Большой внезапно заметил своего брата и двоюродного брата. Процессия удалилась, а он еще стоял, не двигаясь с места, бледный от ужаса, не веря тому, что увидел своими глазами.

Трех болгар привезли в тюрьму, находившуюся позади конака и пользовавшуюся печальной славой [242] Ныне превращена в музей и открыта для посещения. — Прим. авт. . Общая камера была в подвале и представляла собой помещение с каменными стенами, глинобитным полом и щелями вместо окон. По другую сторону коридора помещалась камера пыток. Здесь был очаг для нагревания пыточных орудий, скамья, к которой привязывали избиваемых, кольца в потолке, к которым подвешивали жертву, плетеные бичи из буйволовой кожи, клещи, острые как бритва куски кремня, разного веса цепи и прочее, В этой угнетающей обстановке странно выглядел поднос с изысканными блюдами, которые мюттесариф прислал для главного «гостя». Левский был слишком подавлен и не мог есть. Уже два дня у него ни крошки не было во рту, и все же он ни к чему не прикоснулся; он молча сидел, повесив голову на грудь, и лишь иногда вздыхал. В конце концов товарищам удалось уговорить его, что он должен поесть, но и после этого он лишь притронулся к еде.

Он был тих, спокоен, глубоко печален и сильно подавлен. Он давно знал, что наступит день, когда его поймают, и внутренне готовился к этому дню; и все же, когда это произошло, действительность нанесла ему внезапный удар, тем более сильный, что он обрушился после невероятного душевного напряжения последних недель. Раны его были не опасны, но болели и особенно сильно беспокоили ею на морозе. Однако самую нестерпимую боль причиняла ему тревога за организацию. Он знал, что для него никакой надежды нет; но волновало его другое: он не довел дело до конца, и эта мысль мучила его сильнее, чем могла бы мучить любая из пыток, орудия которых содержались по другую сторону коридора. И физически, и душевно он был весь в ранах и ссадинах и еще не приспособился к новому положению. После Кыкрины арестованных возили из города в город, не давая отдохнуть, долгие часы они неподвижно сидели в трясучих телегах, страдая от холода. Он был истощен, но когда ему предложили еду, не мог проглотить ни куска.

Только во время допроса он немного оживился. Вскоре после прибытия арестованные предстали перед мюттесарифом и меджлисом Тырново; Левский все еще отказывался назвать свое имя или давать ответы. На вопрос: «Как тебя зовут?» он отозвался с напускной скромностью:

— Помню, когда я был маленький, отец звал меня Петко.

— Но твое имя — не Петко.

— Ну да, не Петко, — добродушно согласился Левский.

Далее допрос проходил в том же духе. Мюттесариф начал терять терпение.

— Я вижу, что твои ответы походят на издевательство над нашим султанским меджлисом, — сказал он. — А знаешь ли ты, что я велю посадить тебя в томрук (пыточные колодки), и ты расскажешь все до капли?

Взгляд голубых глаз Левского, сохранявших выражение притворной невинности, был тверд как алмаз:

— Слушай, ага, пугай меня какими хочешь пытками, от них я и глазом не моргну. Попробуй хоть здесь, сейчас. Подожги мне волосы на голове, и я буду говорить с тобой спокойно, как говорю сейчас. Я вам ничего не скажу, что бы вы со мной ни делали. Я буду говорить в другом месте, перед другими людьми [243] См.: Дойчев, цит. соч., стр. 131–132. — Прим. авт. .

Полученные мюттесарифом инструкции не позволяли ему столь рискованных экспериментов над узником; задав еще несколько вопросов, на которые Левский ответил столь же издевательски, он отослал его обратно, в холод и мрак тюрьмы, на пытки его собственного воображения.

Когда он впервые приехал в Тырново, стояло лето. Все вокруг дышало радостью и красотой. Он наслаждался теплом дружбы и с волнением строил планы на будущее. Там его встретил Христо Большой, верный друг, и они вдвоем пошли в театр, и плакали над злой судьбой многострадальной Геновевы, и радовались, когда истина восторжествовала… Теперь в Тырново неприветливо и холодно, лежит снег. Луна светит так же ярко, но нет светляков у Янтры, не поют соловьи на Трапезице. В этот приезд древняя болгарская столица одарила его ледяным объятием и венцом из терний.

Еще дважды его водили через двор на допросы, во второй раз — ночью. Ему показывали его собственную фотографию, пытаясь посулами и угрозами заставить его признаться, что это — он сам. Стефан Карагезов, туркофил и чорбаджия, у которого Левский однажды получил «добровольное пожертвование», вместе с турками уговаривал его сознаться, — бесполезно скрывать, кто он такой, когда это даже малым детям известно. Наконец Левский решил, что у турок и без того достаточно доказательств и в его признании они, в сущности, не нуждаются. Он сказал, что он — Васил Левский. Это ни в коей мере не было проявлением слабости с его стороны — турки и без того знали, кто он такой, он не сказал им ничего нового. Даже в минуты жесточайшего уныния он не терял самообладания. Вначале он отказался отвечать инстинктивно, это был ответный рефлекс на давление извне; но когда душевное потрясение улеглось, его рассудок вновь начал действовать. Левский принимается планировать тактику и обдумывать свое поведение.