Михаил Макеев - Николай Некрасов

Эти тезисы, повторенные в «Современнике» в рецензии, написанной Чернышевским на самого себя и тем самым как бы превратившиеся в выражение мнения всей редакции, вызвали, можно сказать, яростную, гневную реакцию у большинства членов «веселой компании». Особенно был раздражен Тургенев. «Я прочел его отвратительную книгу (имеется в виду диссертация Чернышевского. — М. М.), эту поганую мертвечину, которую «Современник» не устыдился разбирать серьезно… Raca! Raca! Raca! Вы знаете, что ужаснее этого еврейского проклятия нет ничего на свете? [25] Тургенев имеет в виду слова Христа: «…кто же скажет брату своему: «ракá», подлежит синедриону…» (Мф. 5:22). Ракá (рейка) — бездельник, пустой, ветреный человек (ивр.). » — писал он Дружинину и Григоровичу 10 июля 1855 года. Дружинин прямо заявлял о вредности такого направления для журнала и литературы вообще. Григорович сочинил целую повесть, в которой карикатурно вывел Чернышевского, и опубликовал ее в «Библиотеке для чтения». Чернышевский за глаза заслужил у них прозвание «клоповоняющий господин». В следующем году к хору хулителей присоединились Толстой и Боткин, в 1855 году занимавший промежуточную позицию.

Это возмущение вскоре привело к открытой полемике и к разрыву, ставшим едва ли не основным содержанием литературно-журнальной жизни второй половины 1850-х годов. Противники Чернышевского во главе с Дружининым, заявившим претензию на какое-то другое направление в литературе, выдвигали в противовес идее служения общественному благу идею чистого искусства, задачей которого объявлялось прежде всего создание эстетически совершенных произведений, воздействие на человека через созерцание им красоты. Художественность в первую очередь, все остальные задачи — во вторую. Эта полемика станет определяющей для развития русской литературы на несколько десятилетий, и роль Некрасова в ней будет очень значительна.

Причины, по которым идеи Чернышевского вызвали столь серьезное отторжение, сложны и достаточно разнообразны. Они имели и тактический характер (Дружинин, в частности, боялся, что слишком смелые взгляды вызовут новые гонения на литературу), и теоретический (идеи Чернышевского должны были казаться примитивными, философски крайне слабыми тому же Тургеневу, профессиональному философу, гегельянцу), и личностный (раздражали манеры Чернышевского и его внешний вид), и даже социальный (его откровенное плебейство и презрение к аристократическим удовольствиям раздражали «веселую компанию» и выдавали в нем чужака и потенциального врага). Некрасов, оказавшийся в эпицентре конфликта как издатель журнала, в котором возник раскол, был поставлен перед необходимостью сделать выбор. Несомненно, «веселая компания», в особенности Тургенев, по-человечески была ему ближе, чем Чернышевский, в котором он в некотором отношении тоже не мог не видеть «чужака» — не играющего в карты, не ездящего в оперу, презирающего «чернокнижие» во всех его проявлениях. Некрасов некоторое время наблюдал за ним, удивлялся его поступкам и реакциям, выходящим за пределы «приличного», принятого, нормального. Однако важно, что этим размышления Некрасова не ограничились.

Безусловно, Некрасов не стремился уловить философские нюансы аргументации обеих сторон — они были для него маловажны. Его позиция в конфликте определялась его ролью издателя крупного журнала, то есть для него проблема была в выборе того направления, которое примет «Современник». Этот выбор, конечно, совершался на разных уровнях, включая и коммерческий: важно было определить, за кем будущая популярность, на чьей стороне окажутся в ближайшее время подписчики (и это было особенно актуально из-за тяжелого финансового положения журнала). И у Некрасова были причины полагать, что Чернышевский — критик более перспективный, более соответствующий настроениям общества, в пользу чего говорили даже сам его возраст, его пылкость и решительность в суждениях. Севастополь привел на арену общественной жизни новое поколение (представителем которого Некрасов видел того же Льва Толстого), устремленное к преобразованиям, поколение героическое уже по участию в благородной и кровопролитной войне («Вы молоды; идут какие-то перемены, которые — будем надеяться — кончатся добром, и, может быть, Вам предстоит широкое поприще»). У новых читателей диссертация Чернышевского вызвала огромный энтузиазм, и Некрасов хорошо это знал («Молодежь — мастерица трубить. С нее всё начинается!» — писал он Боткину по другому поводу.)

Но неправильно было бы считать, что Некрасов исходил исключительно из коммерческих соображений. Несомненно, его волновал вопрос, кто из спорщиков прав по сути — не в смысле логической убедительности, доказательности доводов, но в смысле соответствия принятой им от Белинского системе ценностей, в том числе касающихся роли и задач литературы. Белинский стоял у истоков «Современника», определил его направление и сам смысл его существования. Поэтому совершенно закономерно, что в момент, когда забрезжила возможность не просто выживать, сохранять журнал для будущего, но сделать более или менее свободный выбор, имя Белинского снова всплыло в сознании Некрасова.

Некрасов размышляет о том, чья позиция больше соответствовала общественной и литературной программе Белинского. И очевидно, что взгляды Чернышевского кажутся ему ближе и правильнее по сути, чем возражения его оппонентов. На кредо Дружинина, изложенное в переданном ему письме Боткину, Некрасов с редкими для него раздражением и откровенностью отвечает: «Любезный друг, прочел я, что пишет тебе Дружинин о Гоголе и его последователях, и нахожу, что Друж[инин] просто врет и врет безнадежно, так что и говорить с ним о подобных вещах бесполезно. <���…> Мне кажется, в этом деле верна одна только теория: люби истину бескорыстно и страстно, больше всего и, между прочим, больше самого себя, и служи ей, тогда всё выйдет ладно: станешь ли служить искусству — послужишь и обществу, и наоборот, станешь служить обществу — послужишь и искусству… Эту теорию оправдали многие великие мира сего и оправдывают лучшие теперешние писатели Англии и России». Защитником истины, которая выше всего, в том числе литературных теорий, предстает Белинский в тогда же написанной Некрасовым поэме: «…Мыслью новой, / Стремленьем к истине суровой / Горячий труд его дышал».

В том же духе писал Некрасов знакомому ему только заочно Толстому по поводу финала первого из его «Севастопольских рассказов»: «Это именно то, что нужно теперь русскому обществу: правда — правда, которой со смертию Гоголя так мало осталось в русской литературе. Вы правы, дорожа всего более этою стороною в Вашем даровании. Эта правда в том виде, в каком вносите Вы ее в нашу литературу, есть нечто у нас совершенно новое. Я не знаю писателя теперь, который бы так заставлял любить себя и так горячо себе сочувствовать, как тот, к которому пишу, и боюсь одного, чтобы время и гадость действительности, глухота и немота окружающего не сделали с Вами того, что с большою частью из нас: не убили в Вас энергии, без которой нет писателя, по крайней мере такого, какие теперь нужны России».