Александр Ужанов - Калашников

«Михаил Тимофеевич! Нужно послать отцу последнее «прости» и отметить это место, увековечить в назидание потомкам. Проектов может быть множество. Я предлагаю оградить кладбище от поля лампадой из 13 лиственниц (ибо вид могучих деревьев возвышает душу). В отличие от кедров, которые могут сгореть, лиственница долговечна, ветро- и пожароустойчива. Она растет на Нилге, но легче взять саженцы в лесхозе, метровые, в сентябре посадить. А рядом топь, так что вода для поливки будет. А в центре смонтировать памятный знак с эпитафией. Мне по силам будет поставить суровый колодный обелиск или величественный поморский крест, как на русском Севере. На дороге, где стояла ваша изба, установить памятную доску со славянской вязью на берестяной грамоте. Если будет на то ваше благословение, я исполню это послушание!»

Вот что написал в ответ Калашников:

«Здравствуйте, дорогой Владимир Степанович!

Я очень Вам признателен за Ваши труды по увековечению памяти о моих родителях — Калашникове Тимофее Александровиче (1883–1930) и Ковериной Александре Фроловне (1884–1957).

К великому сожалению, Великая Отечественная война, участие в боевых действиях на Брянском направлении, ранение и контузия стерли из памяти многое из моего тяжелого детства.

Вы поставили передо мной такие вопросы, на которые я просто не могу ответить. И поэтому в деле восстановления захоронения отца моего доверяюсь исключительно на мудрость и добрую волю руководства Бакчарского района.

Что до Вашей инициативы и усердия в этом благородном стремлении, то они вызывают у меня чувство восхищения и человеческой благодарности. Поступайте сообразно житейской мудрости, которая у Вас, как мне видится, пребывает сполна.

Со своей стороны, в силу преклонных лет и непредсказуемого состояния здоровья мне сложно что-либо обещать, поэтому остается лишь сопереживать Вашему целеустремленному поиску и благодарить Вас за доброту и настойчивость.

Примите мои самые наилучшие пожелания.

С глубоким уважением, Михаил Калашников».

Вспоминать спустя многие годы родителей и свое ссыльное детство Калашникову было всякий раз непросто. Сложно также было решиться спустя столько лет на поездку в те горькие места.

«Ну что для меня счастье, что ли, там побывать? Выслали нас, так это все равно что тюремщики какие… Да и того поселка, где мы жили, теперь уже нет».

Видно, что эта боль, страдания, через которые прошли М. Т. Калашников и его семья, уже навсегда с ним. Освободиться от этой боли он так и не смог до конца жизни. Столько лет в семье хранили тайну о раскулачивании. Не дай-то бог было признаться, жизнь могла быть пущена под откос — Калашников был партийным, занимал высокие общественные посты в государстве. С 1953 года он состоял в Коммунистической партии Советского Союза. Избирался депутатом Верховного Совета шести созывов (1950–1954, 1966–1988 годы), был делегатом XXV съезда КПСС (1974 год), XVIII съезда профсоюзов (1987 год). С 1974 по 1988 год был членом Удмуртского обкома КПСС.

«Помню, — рассказывал Михаил Тимофеевич, — когда первый раз избрали в Верховный Совет СССР и шел в Кремль через Спасские ворота, я пытался контролировать себя и плохо не думать о Сталине. Боялся, а вдруг засекут?!»

Особенно тяжелым был период, связанный с побегом из мест ссылки.

«Нас, конечно, спохватились. Как же — бухгалтер сбежал. Искали. Он вел меня под ружьем, будто конвоир. Ну и в одном месте нарвались. Подъезжает какой-то всадник, говорит: «Ну-ну, веди этого хулигана». А потом слышим голоса за спиной: «Это подозрительные люди, надо бы их задержать». Мы как сиганем в лес! Собаки залаяли, была погоня. Но где ты поймаешь, тайга ведь. Наученные горьким опытом, днем уже не шли, в основном ночью. А винтовку от греха подальше выбросили, чтобы не накликать беды. По мосту через речку переходили и попрощались с ружьем. Сколько шли, боюсь сказать — несколько сотен километров, точно. До станции какой-то добрели. Забыл, как называется. А дальше на попутных поездах доехали до Поспелихи. Никаких билетов не было, зайцами, да в то время таких много было ездоков. Справки, что мы сделали, потом продали в каком-то селе тем, кто также хотел вырваться на свободу. По 25 рублей справки продавали. Где-то 200 рублей заработали на них. Так что конструкторская работа началась с изготовления печатей.

Сначала пришли к его родителям. У него справка, что его освободили — надо было какие-то паспорта получить. Накануне визит в милицию с этой справкой. Назавтра — у товарища паспорт. И мы двигаемся в Курью — мне тоже выдают паспорт. Я свободен и не сын кулака больше».

Как-то Гавриил Бондаренко пригласил Михаила к себе домой и вытащил из-под крыши пистолет системы «браунинг». Оказалось, что оружие хранилось в их доме еще с Гражданской войны, до ссылки. Калашников впервые держал в руках пистолет и понимал, что уже не может с ним расстаться.

«Через несколько месяцев после моего возвращения в Курью, когда мы с Гавриилом уже работали на машинно-тракторной станции, соблюдая особую осторожность, я занялся браунингом, привезенным с родины Гавриила. Развернул тряпки, в которые было завернуто это «нечто», неизвестное мне доселе, и замер. И страшно, и интересно! Трясущимися руками я принялся разбирать эту, как мне казалось, чудо-технику. Все было покрыто ржавчиной и, тем не менее, я быстро справился с разборкой. Тут-то мне открылся новый мир механизмов — мир оружия!»

Тот горемычный браунинг, подброшенный войной 1914 года, который Миша оттер битым кирпичом и каждую детальку смазал конопляным маслом, — его самое первое прикосновение к стрелковому оружию.

М. Т. Калашников:

«Я так и не понял, почему все-таки не удалось довести его до рабочего состояния. Ведь все, кому я демонстрировал отдельные его детали и узлы, были единодушны во мнении: пистолет должен работать. Я и сейчас не могу себе объяснить, что за психологическая закавыка тогда со мной произошла. Она оставила настолько яркую память, что несколько десятков лет спустя, когда мне не без некоторого умысла друзья подсунули только что вышедший тогда роман Хемингуэя «Прощай, оружие!», сосредоточенный, как всегда, на чем-то своем, я с удивлением долго вертел его в руках, листал, пробовал вчитываться в отдельные строчки, а сам все думал: ну при чем тут оружие?.. Вот если бы «Прощай, вечный двигатель!».

На дворе стоял тридцать седьмой год.

М. Т. Калашников:

«Видимо, кто-то подсмотрел, что я храню пистолет. Я его у сестры Нюры в подвале закопал. Меня вызвали в милицию. Перед Новым годом два дня там просидел. Милиционеры устроили обыск. Ничего не нашли. Стали угрожать. На допросах всячески отрицал наличие оружия».

Калашникову не поверили, но из каталажки выпустили. Устроили надзор. Добрые люди посоветовали срочно бежать, ведь пистолет рано или поздно найдут.