Наум Рейнов - Физики — учителя и друзья

Весной 1918 года «Феникс» был временно законсервирован. Найти работу в Петрограде я тогда не мог, хождения на Кронверкский на биржу труда ничего не давали. Заводы останавливались один за другим. Многие рабочие покидали Петроград. Одни уходили в Красную Армию, в продотряды, другие уезжали в деревню. Надумал уехать и я. Родители давно звали меня домой.

Еще весной 1917 года моя семья решила, что меня нет в живых. Произошло это вот по какой причине. Хотя я работал на «Фениксе» с января 1917 года, меня все же официально не прописывали. Мои документы лежали в 5-м полицейском участке. Там к ним прибавилась переписка между петроградской и мелитопольской полицией, посвященная моей персоне. Во время февральских событий полицейский участок разгромили. Потом сохранившиеся документы разбирала какая-то комиссия. Она увидела бумаги из Мелитополя и послала их туда вместе с моими документами. А в Мелитополе эти бумаги были вручены моему отцу.

В ту пору бурных событий я писал домой редко. Вот родители и решили, что документы — все, что от меня осталось, а сам я, наверно, убит во время революции. Когда письмо от меня, наконец, пришло и, таким образом, стало известно, что я жив и здоров, отецвсе настойчивее стал звать меня домой. Мне не хотелось уезжать из Питера, но в 1918-м пришлось.

И я послушался отца, поехал в Мелитополь.

Я снова оказался на заводе, где начинал свой рабочий путь. Работы хватало, заработок был приличный, но школа, пройденная в революционном Питере, многому научила меня. Я не мог оставаться равнодушным к событиям, которые переживала страна. Мелитополь был в то время вблизи фронта, в нем формировались отряды для Красной Армии. Я вступил добровольцем в Часть особого назначения (ЧОН). Только что женился, и вот пришлось расставаться и с заводом, и с молодой женой.

Первый бой мы приняли на берегу Азовского моря, потом действовали на Украине, сражались с белополяками, закончили гражданскую войну в Крыму.

Я остановился в Симферополе, туда ко мне приехала и жена с недавно родившимся сыном. Поступил на работу во вновь организованный Таврический университет механиком. В это время там начинали свой путь в науке Игорь Васильевич Курчатов и Кирилл Дмитриевич Синельников, но познакомился и подружился с ними я не там. Это случилось уже позднее, в ленинградском Физтехе.

Агрономический факультет Таврического университета получил для научной работы имение Кояш, ранее принадлежавшее помещику Шнейдеру. Меня послали туда ремонтировать сельскохозяйственные машины. Кояш находился в 20 километрах от Симферополя, где оставались жить моя жена и сын. Время было голодное и в Крыму. После работы я часто отправлялся из Кояша к семье, чтобы отнести продукты, которые удавалось раздобыть. Шел пешком, а рано утром проделывал этот путь в обратном направлении, торопясь вовремя прийти на работу.

На здоровье не жаловался, но вести такую жизнь все же было тяжело. Я перебрался с семьей в Батум, где с продовольствием было легче. Но в Батуме не удавалось найти постоянную работу. Записался на бирже труда и перебивался тем, что чинил примуса и весы, вытачивал ключи для замков.

Как-то, наведавшись на биржу труда, узнал, что есть место механика в Кобулети на керосинопроводной станции. Керосинопровод шел из Баку в Батум. В Кобулети, как и в ряде других мест, стояли насосы, перекачивавшие жидкое топливо. Отсюда керосин гнали в Батумские хранилища или прямо на пароходы, приходившие за ним в порт.

Решил ехать в Кобулети, не век же чинить примуса! Опять пришлось сдавать пробу. Дали мне кусок рельса и предложили сделать из него двухзаходный винт с гайкой диаметром 35 миллиметров. Тут уж надо было поработать и за кузнеца, и за токаря, и за слесаря. Но всю эту работу я знал. Пробу сделал и потом ждал оценку из управления службы керосинопровода, которое находилось в Тифлисе. Наконец оттуда пришел ответ. Пробу специальная комиссия приняла, и меня зачислили на работу с окладом 45 рублей в месяц— по тем временам приличные деньги.

Так я с семьей оказался в 1924 году на маленькой станции Кобулети. Сказать по правде, нам было самое время осесть в тихом месте. Незадолго до этого мы с женой перенесли сыпной тиф и еле держались на ногах, а уж бедны были, как церковные мыши. Все наше имущество помещалось в одном вещевом мешке.

Я работал на керосинопроводной станции, но у меня оставалось много свободного времени. Я усиленно читал, занимался общественной работой. Решил установить в одном из помещений киноаппарат. Он произвел на местных жителей, и особенно на кочующих курдов, огромное впечатление. Люди приходили издалека, чтобы посмотреть на движущиеся картинки, и без конца удивлялись.

На новой работе я освоился быстро, сдал экзамен на машиниста-дизелиста, сделал несколько изобретений. Материально нам жилось неплохо. Можно было осесть надолго, но мною все еще владела прежняя «охота к перемене мест». Меня тянуло в Ленинград, который я успел хорошо узнать за проведенные в нем два года.

Как железнодорожник, я имел право на бесплатный билет. Вот и отправился в город на Неве со своей семьей, а у меня уже было двое детей.

Нашел в городе старых товарищей, они дали нам приют, советовали, как устроиться на работу. Это, однако, оказалось нелегко. Я ходил по Ленинграду, по знакомым местам. Город сильно изменился. Народа в нем было заметно меньше, чем в годы войны. Прежде всего я направился на «Феникс», уже носивший имя Я. М. Свердлова, но там работы не нашлось. Обошел еще ряд заводов. На «Русском дизеле» обещали взять меня, поскольку я имел диплом машиниста-дизелиста, но предложили какое-то время обождать. Вот тогда я и вспомнил о случайно оказавшейся у нас записке профессора С. Н. Усатого.

Семен Николаевич, уже пожилой по моим тогдашним представлениям человек — ему перевалило за пятьдесят, был одним из виднейших русских физиков-электротехников, большим другом академика А. Ф. Иоффе. Все это я узнал, конечно, позднее, а тогда было важно, что он направил меня в Физтех. Протекция известного профессора не избавила меня, однако, от обязательной тогда пробы. И тут все едва не сорвалось.

Начальник мастерских В. Н. Дыньков продержал меня целый день за дверью, видимо желая отделаться от претендента, который производил на него несолидное впечатление. Подействовал на него, как он потом сам признался, мой убитый вид. Я и правда начинал падать духом — время шло, заработков нет, а кормиться надо было не одному — семья из четырех человек! В общем, Владимир Николаевич разрешил наконец сдавать пробу, рассчитывая, впрочем, что я все равно провалюсь. Тогда уж можно будет с чистой совестью отправить меня восвояси.