Ирина Стрелкова - Валиханов

За границу Валиханов — при двух его службах! — мог поехать только по болезни. До сих пор исследователи надеются найти документы, свидетельствующие о его поездке. А. Е. Врангель пишет, что встречал Валиханова в Париже. Но доподлинно известно, что в Лондоне у Герцена Валиханов не появлялся. А в ту пору каждый свободомыслящий русский, попавший за границу, считал своим долгом навестить издателя «Колокола».

В этот год, напророченный Достоевским, произошел перелом в судьбе Чокана Валиханова. Как все произошло? Что сталось? Все ответы — в будущих поступках Валиханова, в будущих его трудах — во всем том, что он сделает по возвращении из Петербурга в Степь, к родному народу.

Прожив год в Петербурге, Валиханов отказался от первоначального плана поступить на восточный факультет университета. Ему там незачем терять время — все, чему учили на факультете, он либо успел постичь самостоятельно, либо знал, как это можно постичь, не высиживая на студенческой скамье. Чокан предпочел записаться лишь на некоторые университетские лекции. Ходил слушать популярного профессора Николая Ивановича Костомарова. Русских историков наконец-то пустили в запретные года русской истории, и Костомаров занялся бунтом Стеньки Разина. Имя это издавна знал в России и стар и млад, поскольку уже без малого двести лет «вора и душегубца» Разина проклинали по установлению во всех церквах. Но за что проклинали? Чья невинная кровь пролилась в Астрахани? О преступлениях Разина в официальном курсе истории говорилось весьма глухо. Статья Костомарова прорвала завесу над прошлым, и оттуда упал яркий свет на недавние крестьянские волнения.

Вскоре после опубликования статьи Костомарова о Разине Валиханов стоял в публике на Марсовом поле, где проходил традиционный майский парад. Рядом с ним молодого барина толкнул простолюдин в сером кафтане.

— Что это не почистят публику? — возмутился барин.

— А вы читали, как Разин чистил публику? — язвительно бросил Чокан.

Конечно, Марсово поле не очень-то подходящее место для смелых революционных высказываний. Не студенческая сходка. На Марсовом поле собирается не народ, а публика, дамы демонстрируют весенние туалеты… Но в тот год, словно бы и нет больше в России всевидящего глаза и всеслышащих ушей, все говорили о бунте открыто и повсюду. В тот год и Чернышевский открыто говорил речи о крестьянском топоре — только топором все в России и разрешится! — в доме у хлебосольного Егора Петровича Ковалевского, где собиралось самое пестрое общество. Возможно, что Чокан именно там познакомился с признанным главой революционной партии. В книге Н. М. Чернышевской [109] Чернышевская И. М. Летопись жизни и деятельности Н. Г. Чернышевского. М., 1953. есть утверждение, что они встречались. Валиханова мог познакомить с Чернышевским и сотрудник «Современника» Григорий Захарович Елисеев — сибиряк, частый посетитель собраний студенческого сибирского землячества.

Молодые люди, приезжавшие учиться в Петербург со всех концов России, поддерживали связи со своими земляками, старались селиться по соседству. Малоросс тянулся к малороссу, сибиряк к сибиряку. Слишком неохватной была Россия, слишком разнохарактерной, разноземной, разнонародной. В студенческих землячествах собирались и просто так — пообщаться, поговорить, попеть. Но в сердцевине каждого землячества оказывались люди сильные, незаурядные, будущие общественные деятели, будущие крупные ученые. Из студенческой среды тех лет вышел на Русь разночинец-демократ, революционер-профессионал. Там вырабатывался типичный уклад жизни, даже какой-то общий тип, общий портрет русского шестидесятника. И в схожести не обнаружишь ни грана безликости. Люди равнялись перед общим великим делом.

Сибирское землячество перед приездом Потанина почти распалось. Потанина тут встретили как нового апостола. Ученик Дурова начал с того, что основал сибирскую студенческую коммуну. Потанин и несколько его друзей сняли квартиру, но не стали обзаводиться лишней мебелью и утварью. Потанин даже тюфяка не стал себе покупать. Застилал простыней голые доски — и достаточно. На завтрак и на ужин в потанинской коммуне пили чай с сухарями. На обед ели вареный картофель, ситный хлеб, дешевый сыр и запивали квасом. А когда Григорий и его приятель Куклин решили купить книгу «Русская флора» Ледебура, они отказались и от картофеля, брали на обед только ситный и квас.

Глядя на нищенский образ жизни молодого сибиряка, доброхоты предлагали ему то выгодный урок, то какой-нибудь другой заработок, дающий возможность жить мало-мальски приличней, но Потанин отказывался:

— Мне надо заниматься. Я и так потерял лучшие молодые годы.

С университетских лекций он спешил в вечерние классы Академии художеств.

— Путешественник должен уметь рисовать.

Хотя в кадетском корпусе никто не замечал художественного дарования юного Потанина, он в Петербурге выучился рисовать довольно недурно, подружился с многообещающим пейзажистом Иваном Ивановичем Шишкиным, летом 1860 года ездил с ним на натуру, на остров Валаам.

Иван Иванович Шишкин и художник-сибиряк Михаил Михайлович Песков ввели в потанинский кружок своего приятеля — художника Павла Петровича Джогина. Его квартира стала местом собраний кружка. Там висел портрет Гарибальди, как когда-то у Петрашевского портрет Фурье. После приезда Валиханова сибиряки стали собираться и у него, причем Чокан, знавший, что у большинства сибиряков ветер свистит в кармане, принимал по-казахски, кормил на славу.

Любопытно, что сибирякам, в том числе и другу детства Григорию Потанину, Чокан в Петербурге стал казаться в большей степени европейцем, нежели они. То есть себя они ощущали провинциалами, азиатами, а Чокан — с его, вспоминает Ядринцев, изящной внешностью образованного китайца — представлялся им человеком столичным и западного склада. «Он понимал окружающую русскую среду и готов был сродниться с ней на почве европейской цивилизации. Это был новый коран его жизни», — пишет в воспоминаниях Ядринцев. И тут — согласно принятым тогда иносказаниям — слова «европейская цивилизация» ясно обозначают приверженность Валиханова прогрессивным идеям своего времени.

Патриоты Сибири всем сердцем восприняли возникшую в ту пору идею, что российские окраины более революционны, чем центральные губернии. Они свято верили, что надо свергать централизацию. Но ведь и Герцен тоже тогда писал: «Казенные патриоты кричат с ужасом о сепаратизме, они боятся за русскую империю, они чуют освобождение частей от старой связи и в федеральном их соединении конец самодержавия». Вера в особую революционность окраин империи опиралась на освободительное движение в Польше и на Украине. Бунт окраин воспринимался как часть общероссийской революции, в результате которой возникнут новые связи частей России [110] Само слово «централизация» в 60-е годы означало самодержавно-бюрократическое управление Россией. Н. Г. Чернышевский в разборе труда Чичерина «Областные учреждения в России в XVII веке» писал, возражая автору, что создание Российского государства не заслуга царей, к объединению стремился сам русский парод. И дальше, желая пояснить, что царям Россия обязана лишь созданием самодержавного правления, Чернышевский говорил о «централизации», о том, что «в Англии, в Северной Америке централизации пет, а государства эти сильны и благоустроены». В. И. Ленин писал о смешении попятил «централизм» с произволом и бюрократией. «История России, естественно, должна была породить такое смешение, но оно остается все же безусловно непозволительным для марксиста» (Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 24, с. 144). .