Ирина Стрелкова - Валиханов

То-то, кто виноват?»

Этот — второй главный — вопрос отзывался в сердце Чокана глубоким чувством вины перед своим народом, перед Степью, где тоже гибнут даром могучие силы, где в «сверленые горы» попадают самые смелые, самые даровитые…

Бывая у Достоевского — а они уже на «ты» по праву старых друзей, — Чокан сблизился с кружком журнала «Время». Трудно сказать, как отнесся Михаил Михайлович, ревниво оберегающий своего гениального брата, к молодому казаху, к его нежной дружбе с Федором Михайловичем. Зато с Майковым, с Полонским, с Аполлоном Григорьевым, с Крестовским Чокан сошелся близко. Он это умел — правнук Аблая с манерами денди, с ленивыми движениями сибарита, остроумный, неизменно оставляющий самое лучшее впечатление у свежего человека. Достоевскому представилась возможность понаблюдать за тем, как действует валихановское обаяние в гостиной Майкова, на «пятницах» Полонского. Как молодой султан, затянутый в мундир, Гуляет по Невскому — непременно с портфелем в руке. Как произносит любимое присловье: «Тысяча китайских церемоний!» Как роняет словно бы в шутку: «Перед вечностью все это ничтожно», но не шутит, нет, — напротив, говорит о самом сокровенном, о смысле бытия.

За тесную дружбу с Всеволодом Крестовским на Чокана ворчат в своих воспоминаниях и Потанин и Ядринцев. Но в ту пору Крестовскому было всего лишь двадцать лет. Достоевский считал его талантливым поэтом. Никаких антинигилистических романов Крестовский тогда еще не сочинил. Они написаны позже. А тогда в духе времени он писал стихи о тяжкой крестьянской доле. Впрочем, Крестовский баловался еще и фривольными стишками, за что его печатно отчитал Добролюбов. Вот тогда-то Чокан и объявил друзьям-сибирякам, что сюжет стишка, обруганного Добролюбовым, дан им и сочинен стишок у него на квартире. Чокан с его острым языком и с его запасом кашгарских анекдотов действительно давал начинающему стихотворцу сюжеты и сюжетцы. Но с Крестовским его связывало не только это. Чокан, как истинный путешественник, интересовался в Петербурге не одним лишь парадным Невским, но и всеми слоями городской жизни. Вот тут-то ему и пригодился Всеволод Крестовский, будущий автор романа «Петербургские трущобы». Крестовский и Федору Михайловичу Достоевскому показывал в 60-е годы знаменитые злачные места: «Малинник» на Сенной площади с лабазом, питейным и прочими увеселительными заведениями; «Вяземскую лавру», где были бани, рынок подержанных вещей, лабиринт лачуг, опасный для посещения и среди бела дня, Таиров переулок со множеством притонов и т. д. и т. п. Впечатления Достоевского от прогулок с Крестовским по трущобному Петербургу впоследствии возникли на страницах романа «Преступление и наказание» — там, где описывается прогулка Раскольникова; Возможно, что именно этим путем однажды вместе с Достоевским и Крестовским прошел Чокан Валиханов. И что сидели они в том самом трактире, куда Версилов привел Подростка… [113] В подготовительных материалах к «Подростку» есть такая запись о Версилове: «…все рассказывает, как загаливался (страшное простодушие, Валиханов, обаяние)…» На этом основании исследователи Достоевского пишут о «поздней Валиханове» с «темными страстями». Но не вспомнилась ли другу Чокана склонность его приписывать себе гнусные поступки, которых и не было в помине? Скорее всего было именно так.

С Аполлоном Николаевичем Майковым Чокан сблизился на почве общего увлечения преданиями глубокой старины. Он бывал у Майкова дома, привязался к его детям. Как заинтересовался Майков, когда узнал от Чокана, что легенда о хане Отроке, имеющаяся в «Волынской летописи», известна и казахам. Много лет спустя эта легенда вдохновила Майкова на стихотворение «Емшан».

Прожив год в Петербурге, Валиханов, будучи больше европейцем, чем его друзья-сибиряки, в то же время ощущал себя посланцем азиатского кочевого племени. И, значит, он особенно остро воспринимал, как поворачивалось с участием Достоевского во второй половине XIX века русское понимание Азии к XX веку, к «Скифам» Блока, к борьбе Николая Рериха за преодоление европоцентризма в науке о человеке и обществе [114] «Необходимо учесть теоретическую мысль Востока во всех областях науки о человеке, — писал Н. К. Рерих, — памятуя, что именно эти области разработаны на Востоке в масштабах и подробностях исключительных». .

С Курочкиными — Василием и Николаем — Чокана могли познакомить и Достоевский, и Елисеев, и Ядринцев, вхожий в «Искру». Но имелась у Чокана и своя, из Степи, ниточка к Курочкиным. Ведь при первой же встрече с Николаем Степановичем он мог поведать об омском житье Сергея Федоровича Дурова, а с Дуровым Николай Степанович был в свои молодые годы близко знаком.

Чокан с его мнимым легкомыслием как нельзя лучше пришелся веселым Курочкиным. Тогда многие принимали их за беспечных кутил и пустых зубоскалов. Бывая на редакционных утрах «Искры», Чокан участвовал в сочинении острых шуток и карикатур. Наверное, он слышал там и дельные разговоры, о которых со значением написали в своих воспоминаниях и Ядринцев и Щапов. О каком деле уговаривались? На этот вопрос отвечает участие обоих Курочкиных в создании тайной «Земли и воли».

Дружа с Николаем Курочкиным и бывая в редакции «Искры», Чокан познакомился с самым широким кругом прогрессивных литераторов и журналистов. Очевидно, он встречался и с поэтом М. Л. Михайловым. Впрочем, с Михайловым его мог познакомить и Полонский, хранивший у себя кое-что из опасных бумаг старого друга. А Михайлову, уроженцу Оренбурга, Чокан, конечно, был интересен. Михайлов тогда собирался писать о казахской степи. Его дедом по матери был генерал-лейтенант Ураков, а род Ураковых, очевидно, пошел от легендарного батыра Урака — героя казахского эпоса, весьма интересовавшего Чокана.

Курочкины должны были познакомить Чокана и с Тарасом Шевченко. Николай Степанович переводил на русский язык стихи из «Кобзаря», а Шевченко перевел на украинский стихи Василия Степановича. Валихановеды не отыскали пока никаких определенных свидетельств, что в Петербурге Чокан встречался с Тарасом Шевчепко. Но об интересе Валиханова к Шевченко свидетельствует такая деталь. В «Очерках Джунгарии», говоря о дикокаменных киргизах, он употребил вместо слова «певец» слово «кобзарь», которым прежде никогда не пользовался.

Разминуться в Петербурге они вряд ли могли при таком-то количестве общих друзей! Начать хотя бы с Небольсина — этнографа, исследователя быта казахов. Шевченко был тоже с ним знаком. Ковалевский выкупил из неволи родных Шевченко. Путешественник Северцов — близкий друг Шевченко. Они оба бывали в доме президента Академии художеств Федора Толстого. И наконец, Макы, младший брат Чокана, — вольнослушатель Академии художеств. Неужели Тарас Шевченко с его любовью к детишкам, с его благодарной памятью о степняках — казахи на его картинах изображены с такой симпатией! И особенно детишки! — не обратил внимания на столь необычного вольнослушателя?!