Ирина Стрелкова - Валиханов

Но даже если бы у Тараса Шевченко и Чокана Валиханова — допустим невозможное для тогдашнего Петербурга — не нашлось общих друзей, их должна была свести сама общественная атмосфера 60-х годов, когда в русло общерусского демократического движения влились национально-освободительные, украинское и польское, когда стихи Тараса Шевченко обрели общерусское революционное звучание, когда русское студенчество и русская вольная печать поддержали освободительное движение в Польше, а «Колокол» и «Искра» выступали в защиту угнетенных инородцев.

Шевченко и Валиханов должны были встретиться. Нет документов, засвидетельствовавших эту встречу, но все же она состоялась…

И Чокан Валиханов непременно должен был прийти вместе со всеми проводить Шевченко в последний путь.

Вскоре после того скорбного дня Чокан узнал от Петра Петровича Семенова, что манифест об освобождении крестьян наконец-то подписан. Чокан, как и все, с нетерпением ждал манифеста. Ждал разрешения всех надежд, ждал поворота в собственной судьбе, хотя он не русский барин и не русский мужик.

5 марта объявили манифест. В ответ сразу по всей России заполыхали крестьянские бунты. Началось с села Бездна Казанской губернии. Крестьянин Антон Петров после чтения манифеста объявил мужикам, что им привезли поддельный манифест, а есть настоящий — там сказано, что всю землю надо раздать крестьянам. Возбужденное село потребовало, чтобы привезли доподлинную бумагу. Прибыла военная команда во главе с генерал-майором графом Апраксиным. Перестреляв, как доносил Апраксин, полсотни бунтовщиков, Антона Петрова арестовали. Казанские студенты собрались в церкви и отслужили панихиду по убиенным. Щапов произнес на панихиде зажигательную речь. Казанские власти, несмотря на протест студенчества, расстреляли Антона Петрова, Щапов был арестован.

Все подробности из Казани становились быстро известными в кружке Потанина. Читали речь Щапова: «Мир праху вашему, и вечная историческая память вашему самоотверженному подвигу! Да здравствует демократическая конституция».

Историки потом напишут, что панихида по жертвам Бездны — это антиправительственная политическая демонстрация, первый за всю историю России публичный политический акт сочувствия и поддержки крестьянского движения со стороны демократической интеллигенции.

Весной 1861 года Чокан засобирался домой в Степь. Официальной причиной считалась необходимость поправить чистым воздухом и кумысом расстроенное петербургским климатом здоровье. Но, пожалуй, не только чахотка заставила Чокана отправиться на родину вскоре после объявления манифеста. Многие его друзья устремились в ту весну дело делать — работать мировыми посредниками, открывать школы для крестьянских детей, вести революционную пропаганду. Будь Чокан в очень тяжелом состоянии, он не поехал бы (и доктора бы не пустили) в такую даль, в тысячеверстный путь по российским ухабам. Он бы отплыл с Кронштадтского рейда пароходом и покатил бы дальше по европейским дорогам, с европейским комфортом куда-нибудь на лечение.

Перед отъездом он делал прощальные визиты. Петра Петровича Семенова он увидел счастливым, строящим грандиозные планы. Главное дело сделано, оковы рабства пали. Петр Петрович чувствовал себя вправе вернуться к научной деятельности. Надо лучше изучить Сибирь, проникнуть на Черный Иртыш. А Центральная Россия? Разве она полностью изучена? Русские должны открыть для себя Россию!

Яков Петрович Полонский рассказывал литературные новости. Аполлон Григорьев собирается в Оренбург. Молодой граф Толстой намерен стать мировым посредником, занимается в школе с крестьянскими детьми. Вот она, истинная любовь к народу, и понимание его нужд!

У Милютиных смущение. Лопнула государственная карьера «красного» Николая Алексеевича, на пасху ему предложили уйти в отставку. Зато Дмитрий Алексеевич продолжает осуществлять в русской армии свою военную реформу. Россия может и должна идти к прогрессу мирным путем реформ. А что, если действительно мирным путем?

Когда пытаешься понять, о чем могли говорить на прощание Достоевский и Валиханов, то делается жаль, что так мало осталось написанного рукой Марии Дмитриевны, первой жены Достоевского, ведь она в своем роде человек незаурядный и особо чувствительный. «…Души самой возвышенной и восторженной», — сказал о ней Достоевский уже в 70-е годы одной девушке, служившей корректором в типографии. Для Марии Дмитриевны, полюбившей Чокана по рассказам Федора Михайловича и принявшей его со всей сердечностью, когда он явился к вей в дом в Семипалатинске с едва отросшими на бритой голове, как после тифа, волосами и вообще весь как из больницы или — хуже — с каторги, этот сибирский друг ее мужа был ближе, чем другие, столичные. И Мария Дмитриевна со свойственной ей восторженностью опекала Чокана, когда он явился в холодный Петербург. К тому же они оба больны чахоткой — это сближает, как всякое несчастье. Возможно, когда Мария Дмитриевна узнала, что Чокан отправляется на родину, у — нее возникло чувство, что с отъездом Чокана обрывается одна из связующих нитей с той порой, когда несчастная любовь спасала Достоевского и спасала ее самое. И не с кем теперь будет вспоминать Семипалатинск, общих знакомых, мелочи тамошней жизни, вспоминать, и торжествовать, и прощать обидчиков…

Перед отъездом он побывал и у Николая Павловича Игнатьева, заручился письмом к новому генерал-губернатору Западной Сибири Александру Осиповичу Дюгамелю. Игнатьев писал, что штабс-ротмистр султан Валиханов командируется в Область сибирских киргизов «…собственно для того, чтобы предоставить ему возможность лечения кумысом, поправить на родине его расстроенное здоровье. Вследствие сего, рекомендуя вашему превосходительству сего молодого офицера, в котором я принимаю живое участие по его способностям и пользе, какую от его сведений можно ожидать для службы, я убедительно прошу вас, в личное мое одолжение, оказать ему ваше благосклонное внимание и в случае надобности покровительство ваше».

С такой бумагой не лечиться едут, а что-то делать.

В училище для глухонемых на Гороховой Чокан попросил позвать Макы. Младший брат вышел, сердито супясь. Чокан не очень-то его баловал и часто пилил за лень. Особенно крепко Макы влетело, когда он уволок к себе в училище ценные книги, взятые братом в библиотеке. И сколько Макы ни клянчил, Чокан так и не купил ему поясок с серебряным набором. Мода на такие пояса пошла у русских от Шамиля, а Чокан к Шамилю симпатии не испытывал.

Он вышел из ворот, Макы остался за оградой. Не ревел — Макы уже исполнилось 16 лет. Но такая тоска была в глазах младшего брата, что хоть возвращайся и начинай просить, чтобы Макы отпустили повидаться с родителями.