Ирина Стрелкова - Валиханов

Бородатый станичник в мундире и при медалях провел Чокана в чистую горницу.

— Долгонько изволили гостевать в столице, ваше благородие.

— Водка у тебя есть? — спросил Чокан.

Станичник и глазом не моргнул — принес графинчик и рюмку.

— Спасибо, — сказал Чокан. — Только мне рюмка ни к чему. Обтереться надо… Простудился…

Из окна он видел, что на улице перед домом собираются джатаки. Много их теперь стало в каждой станице. Почти у каждого казака на подворье стоит юрта. Джатак и пашет, и косит, и пасет скот казака, а жена джатака и полы моет, и стирает — прислуга за все.

Вошел Сейфулмулюков, заметил графин, отвернулся.

— Ступай, достань чистое белье, — приказал Чокан. Совсем плохо ему стало, зубы выстукивали дробь. Скорее бы растереться докрасна и в постель. Куда он провалился, чертов денщик?!

Вместо денщика явился встревоженный Мукап.

— Что за солдат с вами приехал? Люди его спросили: «Что наш торе делает?» Он в ответ стал вас ругать. «Я, — говорит, правоверный мусульманин, а торе меня заставляет мазать его с ног до головы проклятой водкой».

— И что же сказали ему люди?

— Плохо про вас сказали. «Пить, значит, недостаточно, а надо еще и себя мазать, вот так горе». Старик один очень рассердился и стал плеваться: «Научился всему хорошему, нечего сказать!»

— Да-а… — иронически протянул Чокан. — Мой денщик свою службу знает.

Нечестивое лечение все же оказалось на пользу. Утром он почувствовал себя лучше.

Гладкая дорога за станицей кончилась. Тарантасы двинулись прямиком по степи под крик множества усердных погонщиков. Гонцы летали туда и сюда, оповещая ага-султана, что сын едет, что он уже близко.

За пригорком открылся многолюдный табор. Отдельно стояли две белые десяти канатные юрты. Одна — Чингиса, другая — Жакупа. Чего бы проще — подъехать к юртам, обнять отца и брата. Ведь так давно не видались! Но нет, в ауле султана Валиханова все должно свершиться строго по обычаю. Тарантасы остановились, не доехав до табора. Чокан отправил Мукана просить у отца приема. Мукан вернулся и объявил, что отец приглашает пожаловать к нему. Но идти одному тоже не полагается. Из аула пришел Жакуп, с ним несколько двоюродных братьев — чтобы сопровождать Чокана. Жакуп заметно робел перед блестящими эполетами штабс-ротмистра и орденом. Когда приблизились к отцовской юрте, Жакуп забежал вперед и поднял перед Чоканом войлочную дверь. Это была оплошка младшего брата. Но почему-то знатоки этикета осудили Чокана:

— Не хочет и двери сам поднимать… Да уж испорчен, испорчен, видно уж по всему…

В юрте так же, как всегда: на богатом ковре сидел Чингис, и поодаль от него располневшая Зейнеп. Чокан понял по ее взгляду, что мать вот-вот разрыдается, но исполнил обычай — подошел сначала к отцу, опустился перед ним на колени. Отец обнял его и коснулся губами лба. И тут раздался вскрик матери:

— Чоканым, сын мои, иди ко мне!

Он поднялся с коленей, сделал шаг и склонился к матери. Она целовала его и омывала слезами.

— Чоканым, радость моя, что с тобой? Ты весь исхудал, косточки видны… — По ее приказу служанки проворно расстелили скатерть, принесли кумыс. — Пей кумыс, сынок… Каждый день пей с утра кумыс — и здоровье твое вернется.

Чокан сел по правую руку от отца и принял поданную ему служанкой фарфоровую чашку. Отец начал задавать вопросы — Чокан отвечал. О здоровье, о дороге, о житье в Петербурге. Все у него в порядке, все в самом лучшем виде. Служит, приехал отдохнуть. Шел церемонный, не настоящий, не деловой разговор — деловой будет потом, один на один, а сейчас они исполнили ритуал встречи.

Отпущенный из отцовской юрты, он увидел, что, словно в сказке, откуда ни возьмись появилась в ауле третья десятиканатная юрта, сделанная искуснейшими мастерами, белая, как крыло лебедя. Рядом стояли белые юрты поменьше — для его друзей, а поодаль серые юрты — для его слуг. Словом, возник целый аул — аул старшего сына Чингиса. И туда стекались многочисленные гости. Не замедлил явиться и знаменитый сладкоголосый Орынбай, степной Фаддей Булгарин, блистательно облекающий в форму улен советы и указания русского начальства. С чем же он примчался сегодня?

— Входите, Ореке. Все входите! — позвал Чокан, и тотчас юрта наполнилась гостями.

Орынбай ударил по струнам и запел высоким голосом хвалу Чокану, достойному правнуку великого хана Аблая. Белый царь пригласил Чокана в свой дворец, и дал ему свое целование, и сказал: «Возвращайся в Степь и служи мне верой и правдой, как служили русским царям все твои предки, начиная с великого Аблая. И пусть народ воздаст тебе почести, а ты расскажешь народу, как я люблю моих преданных казахов, как я забочусь об их благополучии…»

«Скажи-ка на милость!.. — удивлялся про себя Чокан. — Какие прекрасные советы мне давал белый царь!»

Меж тем Орынбай уже расписывал радость ага-султана по случаю возвращения любимого сына, а потом принялся воспевать будущие деяния Чокана, которому суждено еще выше вознести славу своего рода. Певец восхвалял во всю глотку благочестие молодого султана, а также красоту и ум его невесты из почтенного рода…

Чокан стал слушать с особым вниманием. Тут было главное, ради чего приехал Орынбай. И если перевести четверостишия Орынбая на язык омского начальства, то это выглядело примерно так. «Мы вам от души советуем, господин Валиханов, спрятать подальше свое столичное свободомыслие. И вообще — поменьше этакого европейского поведения. Мы здесь не любим слишком ученых киргизов. Пейте кумыс, предавайтесь золотой лени — и все будет прекрасно…»

Орынбай закончил на высокой ноте и остро глянул на Чокана.

— Спасибо, Ореке… — задумчиво произнес Чокан, и тотчас проворный Мукан подскочил к нему с дорогим халатом. — Спасибо за ваши добрые советы. — Он взял у Мукана халат и швырнул к ногам Орынбая. Корыстолюбивый певец просиял и проворно запихал халат под себя. — Но не обижайтесь, Ореке, я хочу вам сделать небольшое замечание. Стоило ли портить казахскую песню чужими словами?

— Какими? — Орынбай смутился.

— Чужими. — Чокан забавлялся растерянностью Орынбая и не спешил разъяснить свое замечание. Пускай повертится, чертов лизоблюд, Видок Фиглярин! — Неужели не понятно? — Чокан оглядел собравшихся, и все закричали, что тоже ничего не поняли. — Сейчас объясню. Я помню, что раньше Ореке пел песни на казахском языке, а теперь он стал вместо казахских слов употреблять татарские.

Стоило Чокану перечислить несколько чужеродных слов, как все в юрте подхватили новую игру и принялись разбирать пропетые Орынбаем четверостишия. Вот еще одно татарское слово. Вот еще… А по-казахски надо бы так… Чокан дал аульным лингвистам наговориться всласть и только тогда остановил игру.