Александр Бенуа - Мои воспоминания (в пяти книгах, с илл.)

.*. Певиц — исполнительниц Баха (нем.).

** Оплошность, промах (франц.).

'** Болтовней (франц.).

2* Из трех прелестных и милейших дочерей графини Карловой одна скончалась в юных годах, две другие вышли замуж за князей Голицыных, но вторая, необычайно оживленная, прелестная «Мерика», разведясь с первым мужем, вышла замуж за графа Клейнмихеля. Старшая, Екатерина Георгиевна, погибла от бомбы в Лондоне в 1940 или 1941 г. Это была одна из самых милых и добрых девушек, которых я когда-либо встречал. Она очень напоминала отца. Единст-

12*

356 IV» 42* Лето в Ораниенбауме

ствовал» во время веселых угощений на траве. Падкий до всякого декорума, мне особенно нравилось в ораниенбаумских обедах у принцессы то, что они происходили в прелестной круглой средней зале дворца под чудесным плафоном Тьеполо, на который я то и дело взглядывал, нравилось мне и то, что прислуживали лакеи в изящных ливреях иностранного покроя с аксельбантами у плеча.

Из всех загородных резиденций, которые я посетил в то лето, наиболее глубокое впечатление произвела на меня Гатчина, с которой я только тогда познакомился, так как вообще Гатчинский замок не был доступен публике; теперь же, благодаря моему официальному положению, двери его были для меня раскрыты. О Гатчине ходили всякие легенды, завещанные как жуткой эпохой Павла I, так и тех дней, когда там в странном одиночестве «прятался» со своей семьей император Александр III10. Кроме того, А. И. Сомов говаривал, что Гатчина битком набита картинами, служа каким-то складочным местом для всего того, что не нашло себе места в Эрмитаже. Сомов неоднократно делал представления о желательности передачи особенно выдающихся из этих произведений в Петербургский музей, однако на все эти представления со стороны вдовствующей государыни следовал один и тот же ответ. Она ревниво оберегала то, что в ее глазах имело не столько историко-худо-жественное значение, сколько служило напоминанием о тех тревожных, часто мучительных годах, которые она прожила с боготворимым ею супругом.

Больше всего из всего тогда виденного в Гатчине (это первое обозрение замка длилось пять или шесть часов) поразил меня портрет Павла Петровича в образе мальтийского гроссмейстера. Этот страшный, очень большой портрет, служащий наглядным свидетельством умопомрачения монарха, был тогда «запрятан» подальше от членов царской семьи, в крошечную проходную комнату «Арсенального каре», но господин Смирнов, водивший меня тогда по дворцу, пожелал меня «специально удивить». У него был ключ от этой комнатки, и вот, когда он этим ключом открыл дверь и безумный Павел с какой-то театральной, точно из жести вырезанной короной, надетой набекрень, предстал предо мной и обдал меня откуда-то сверху своим «олимпийским» взором, я буквально обмер. И тут же решил, что я воспроизведу раньше чем что-либо иное, именно этот портрет, писанный Тончи.11 и стоящий один целого исторического исследования.

венного сына герцога Георгия Георгиевича и графини Карловой я помню сначала на руках английской nurse [няни (англ.)], а через несколько лет в виде хорошепького и очень бойкого мальчугана. Как слышно, он унаследовал от отца не только родовой замок в Мекленбурге (этот замок с массой исторических документов сгорел), но и герцогский титул.

IV, 42. Лето е Ораниенбауме 357

Впрочем, гатчинский замок весь в целом говорит о Павле, хотя он и был сооружен для фаворита его матери12. Особенно остро ощущается 3* «присутствие Павла» в тех комнатах, в которых главным образом он и проводил время, почти не пользуясь роскошными апартаментами бельэтажа. Переступая через порог в первую из этого ряда небольших комнат нижнего этажа, мне показалось, что я так прямо и перенесся на целый век назад. Все здесь продолжало быть таким, каким это видели глаза безумного царя; оставался нетронутым весь этот быт — «солдафонский» и все же царственный, жуткий и все же в какой-то степени уютный. Вот малый тронный зал — с золоченым креслом середины XVIII в. на низком помосте под балдахином; за креслом, во всю высоту комнаты — портрет скачущего на коне «прадеда» Павла — Великого Петра, писанный Жувене; между окнами на золоченом подзеркальнике рокайль мраморный бюст Генриха IV; одна из дверей завешена французским тканым ковром. Рядом комната с круглой белой фаянсовой печью в углу, имеющей подобие храма, уставленного ионической колоннадой; на одной из стен картина, изображающая травлю оленя на большом канале в Шантильи — воспоминание о тех празднествах, коими было ознаменовано посещение принца Конде русской великокняжеской четой, путешествовавшей под именем графов Северных 13. Рядом — темноватая столовая или актикамера, где, дрожа от страха, прижимая к бедру колоссальную треуголку и стараясь не слишком стучать сапожищами, стоя дожидали своей очереди попасть под распечку и услыхать пронзительный гневный голос императора провинившиеся или ни в чем неповинные офицеры. Но интереснее всего последняя комната у одной из угловых башен. Спальня-кабинет отапливалась кургузой кубической фаянсовой печью, украшенной вверху точно небрежно туда брошенными трофеями; по стенам в несколько рядов висели картины, среди которых два овальных портрета опять-таки Генриха IV и его «верного» министра Сюлли, а также крошечная картинка Ватто, изображающая итальянских комедиантов. Как раз под ней за невысокой дырявой ширмой — кровать — та самая, на которую 11 марта 1801 г. собирался лечь, но едва ли лег, Павел Петрович, так как в эту минуту уже проникли к нему убийцы. Жалкая эта походная кровать видела ужаснейший исторический момент, когда повелитель величайшего на свете государства валялся у ног одного из маскированных заговорщиков и, принимая его за родного сына, взывал: «Grace, sire, grace, votre majesté» *. Тут же на стуле был повешен зеленый с красными обшлагами мундир, стоят непомерные ботфорты и прислонена тростъ-дубинушка. Bee эти «реликвии» были сразу после убийства доставлены по распоряжению овдовевшей императрицы Марии Федоров-

3* Ощущается? Вернее ощущалось, ибо, если даже эти комнаты и уцелели после вандальского разгрома отступающих немцев, то они наверное утратили тот удивительный «психологический аромат», который они сохраняли первое время даже при большевиках. * Пощадите, государь, пощадите, ваше величество! (франц.).

358 IV, 42. Лето в Ораниенбауме

ны __ из Михайловского Замка в Гатчину, и там сложены в том самом порядке, в каком эти вещи находились при ее супруге. В башенной же боковушке-фонарике на подоконнике лежала на куске алого штофа с нашитым на нее крестом толстая, сильно потертая книга — это Священное Писание, которое любил здесь, в одиночестве, читать Павел, а сопровождавший нас камер-лакей шепотом прибавил: «Его величество покойный государь тоже кажинный день сюда заходил и вот по этой самой книге изволили молиться». Живо припомнились тогда оое эти личности, между собой столь мало схожие, но обе носившие царский венец, обе мучительно сознававшие и свою ответственность и свое трагическое бессилие сделать нечто такое, что действительно и навсегда было бы спасением их отечества. Здесь в тяжелые минуты и тот царь с помутившимся рассудком, и этот, еще так недавно правивший государь, должны были прибегать в тяжелые минуты к господу с мольбой их научить, их просветить или удалить от них горькую чашу.