Михаил Салай - По знакомым дорогам

Оружие и продовольствие уже навьючили на лошадей, в повозках оставались только раненые, но все чаще попадались места, где повозки не могли проехать, их проталкивали люди, сопровождавшие раненых, почти поднимали и выносили. Этим руководил Митрофан Негреев. Чавкали сапоги, иногда всхрапывали лошади, а людских голосов не было слышно, до сих пор говорили шепотом…

Вдруг моя лошадь стала вязнуть в трясине и тонуть, ее не удалось спасти, меня самого едва вытащили бойцы, и я пошел дальше пешком. Через несколько километров снова чуть не увяз, засосало один сапог, пришлось оставить его на память болоту, хорошо что на ноге удержалась унта, привязанная к поясу, этому я тоже научился давно…

Стройности в рядах никакой у нас уже, конечно, не было, да и не было заботы о ней, а тишина по-прежнему царила над всем нашим партизанским войском.

С группой партизан я выбрался наконец на довольно просторный островок, где можно было передохнуть, и увидел в темноте людей. Подойдя, разобрался — среди них стояла женщина и тихо плакала. Ее напрасно успокаивал мужчина с винтовкой, произнося без конца одно и то же:

— Не плачь…

— В чем дело, друзья мои? — спросил я.

Кто-то из партизан показал рукой вниз — на земле лежал тряпичный комок.

— Ребенок у нее умер.

Они переходили болото, ребенок расплакался, а мать испугалась, что крик его выдаст партизан, их обнаружат каратели, и плотнее накрыла младенца своим платком. Ребенок замолчал, еще шли долго, и мать радовалась, что он молчит, а на этом островке размотала платок и поняла страшное: ребенок задохнулся.

Это рассказали тихонько партизаны, женщина все плакала, а муж ее, тот самый мужчина с винтовкой, что твердил: «Не плачь!», — прибавил:

— В марте мы шли домой с поля в свое село. Вдруг видим, горит наш дом! Побежали. Оказывается, гитлеровцы село сжигают и в людей стреляют без разбора. Повернули в лес. Грудной-то был с нами, у нее на руках, а сынка первого, десятилетнего, ни в селе не видел никто, ни в лесу не нашли среди сельчан, которые туда бежали спасаться… До сих пор не знаем, где сын, утеряли. А теперь… Что же это?

Все молчали. И я молчал. Что я мог сказать ему? Война? Так это он и сам знал — на судьбе своей семьи. Не первую войну я проходил — сквозь самую ее гущу, и могу сказать, что никого она не касается так больно, как детей. Так несправедливо!

Мы воевали и за то, чтобы можно было растить детей щедро и спокойно, в мире. Может быть, нет у человека большей радости, чем та, какую приносят ему дети…

Вдруг на этом островке, промозглой ночью, среди болота, вспомнился мне мой сын Леонид, уже взрослый человек, возивший по фронтам бригады артистов, такую он неожиданно для меня избрал себе профессию, пошел в искусство. Где-то он сейчас? Жив ли? Осколок или пуля не спрашивают, кто ты, в любого норовят попасть… Я задавал себе эти вопросы, а ответить не мог. Далеко мы друг от друга находились, и давно не было от сына ни строчки. Я не лирик, человек суховатый, но сам себе мог признаться, как дорого заплатил бы за короткое письмецо от сына. Вспомнились дети моей сестры Степаниды, что жила в селе Леньково, неподалеку от Кролевецкой Слободки: племянник Борис Наумец, племянница Ульяна… Вот ведь как бывает! Вспомнились среди ночи, на гнилом болотном островке. Всех захотелось увидеть…

Друзья-партизаны вспоминают, что однажды на лесном привале Михаил Гордеевич начал рассказывать о сыне. Маленький Леня больше всего на свете любил музыку, хотел играть. Сначала над этим в семье шутили, как над забавным случаем, а потом, когда сын начал старательно готовиться к поступлению в музыкальное училище, пригласили студента консерватории в качестве репетитора. Позже Леонид учился в музыкальном техникуме, у знаменитого пианиста и педагога Гольденвейзера.

Михаил Гордеевич не думал о такой судьбе для сына, но не мешал ему. Нередко, приходя домой после работы, особенно если там что-то не ладилось, просил сыграть песни, любимые смолоду. Какие? «Славное море — священный Байкал», «По диким степям Забайкалья». Они были популярны у всех друзей, бывших политкаторжан. Сын никогда не отказывал, играл, а бывало, и пели вместе…

Сейчас Леонид Михайлович — директор Московского государственного симфонического оркестра, заслуженный работник культуры РСФСР.

Борис Наумец — племянник — не раз навещал дядю в казанской больнице, приносил лекарства — с ними не так-то просто было в те дни… Когда Борис уезжал на фронт, дядя — больной, как утверждали врачи, безнадежно — с завистью говорил ему: «Будешь бить врага за нас обоих, за себя и за меня…» Пожелал ему боевых успехов и, как в песне поется, «если раны — небольшой…»

Племянница Ульяна огорошила — года за два до войны прикатила в Москву со словами об институте. Отважилась черниговская дивчина покорить столицу и науку… Ну, конечно, жить устроили, Михаил Гордеевич никому в этом не отказывал. Судя по письмам, он был ходатаем за всех земляков в их делах и заботах, связанных с московскими учреждениями, а за его обеденным столом чуть ли не каждый день собирались пять — десять гостей с Украины. Вот и Ульяну с дорогой душой приняли в маленькую квартиру с совсем уж крошечной кухней, которую делили с соседями; кормили-поили, об этом и речи не было никакой, но по поводу института Михаил Гордеевич сразу и строго, даже хмуро, заявил, чтобы Ульяна не ждала никакой помощи, никакого содействия, только на себя надеялась.

А она и не думала просить дядю, занимавшего крупную должность, о содействии, не такой была, сама поступила. И, быть может, на том гнилом островке у Снова вспомнились Михаилу Гордеевичу слова, говоренные Уле, чересчур строгие и зряшные…

Ульяна Владимировна рассказывает, что на примере дяди и матери можно было учиться настоящей любви между братом и сестрой. Вот какой был у них случай…

Незадолго до революции кинули Михаила Гордеевича в тюрьму за агитацию среди рабочих, а потом решили держать в одном из сел под надзором полиции и гнали по этапу туда. Путь лежал как раз через Леньково. Голодным он был, словно уже у смерти на пороге… Но тут хоть воды напиться бы! Конвоиры — их было два — злобные, то ли родились такими, то ли друг друга боялись, — гонят и гонят без передышки. А как раз мимо колодца брели, и какой-то мужик воду доставал. Приблизились, и Михаил Гордеевич увидел, что это Владимир, муж сестры. В горле пересохло, но он отвернулся — еще узнает Владимир, будут неприятности и у него самого, и у сестры… Но, видно, сильно он изменился, пока швыряли по тюрьмам, не признал его родственник.

Уже вечерело, и оба городовых надумали ночевать в Ленькове, сами устали. Повели арестанта к старосте, чтобы определил на постой. Жил староста по соседству с сестрой Михаила Гордеевича, и вдруг она сама прибегает. Староста хмурится — чего? А она рукой махнула — насмеялись, дескать, будто брата привели, а это вовсе не он. И рост не тот, и вся внешность не та, и голос… Да брат ее и не может быть арестантом в сером бушлате. Видать, этот убил Мишу, так и заимел его паспорт или уж совпало имя — мало ли Салаев вокруг!