Михаил Салай - По знакомым дорогам

Весь следующий день мы провели на аэродроме, и я ругал про себя незнакомого мне Николая Попудренко, в соединении которого должны были совершить посадку или выброску и который не смог организовать встречу. (А что он мог поделать с таким туманом!) Гризодубова успокаивала, что погода улучшается и мы обязательно полетим сегодня, тринадцатого, а мне, человеку очень далекому от суеверий и насмешливо относившемуся к ним всю жизнь, лезли в голову мысли о том, что нас — тринадцать человек, летим — тринадцатого… Беда!

Валентина Степановна дала Кузнецову другой самолет. Над линией фронта нас снова крепко обстреляли, но не задели, пронесло, и тумана, подлетая к намеченному месту, мы не обнаружили. Зато было видно, как горят сигнальные костры, а едва мы сделали условный круг над ними, в небо взвились две красные ракеты. Кузнецов повел самолет на посадку — он имел приказ Гризодубовой при возможности взять раненых.

Все шло хорошо.

Мы сели, и к нам подбежали партизаны из соединения Попудренко. Только что были сильные толчки самолета, похожие на удары о мерзлую землю, и вот уже мы — в объятиях партизан, под градом их вопросов: еще бы, мы ведь из Москвы! Никого не знаем, а встретились, как старые друзья. Даже расцеловались. Заговорили, перебивая друг друга, спеша узнать, как дела у нас, как у них, и рассмеялись.

Кузнецов, в самолет которого погрузили раненых, осматривал землю, пробовал ее ногой. Она была сырой и вязкой, мокрый снег лежал на ней островками… Но что было делать? Распрощавшись с Нами, Кузнецов улыбнулся и сказал:

— Ничего! Попробую.

Нужно было взлетать. И скоро самолет загудел, разбежался… Мы еще стояли у костра, угощали партизан московскими папиросами, а они приглашали нас на лесной чаек, когда кто-то вдруг крикнул:

— Самолет идет на нас!

И другой голос прибавил:

— Ложись!

Люди вдруг попадали, а я не успел даже опомниться, оглянуться, а тем более — упасть. Накатил шум, и самолет сбил меня и еще нескольких человек, в том числе нашего молодого врача Валентину Покровскую. И вот я лежал на этой сырой земле, к которой так стремилась душа. Холодная струйка сочилась за воротник, невыносимая боль была в ноге, как будто ее отхватили, а губы шевелились и просили одного: воды. Мне протянули флягу, я сделал несколько жадных глотков и вскрикнул:

— Что вы, дьяволы! Это же водка!

И тут же услышал, как кто-то сказал:

— Ну если в этом разобрался, то, значит, живой!

Кто-то другой зачерпнул шапкой воду из лужи и дал мне. Я напился. Подошел Негреев и вздохнул:

— Ну как ты? Слышишь, Миша?

Я не ответил. «Какая глупая смерть! — думал я. — Прилетел во вражеский тыл, ничего не сделал и — на тебе, под колесами своего самолета».

— Ты слышишь меня? — повторил Негреев. — Следующим самолетом отправим тебя на Большую землю…

Вот когда я окончательно пришел в себя и закричал:

— Заткнись!

Он понял, что дело еще не так безнадежно, и покашлял в ладонь. А я спросил, где люди, чем заняты.

— Собираемся в лагерь Николая Никитовича Попудренко, там нас ждут, говорят, ужин приготовили…

— Без меня полакомиться хотите? Не выйдет!

Через час я действительно поехал со всеми в лагерь Попудренко, которого проклинал вчера за отсутствие сигнальных огней. Если бы мы сели вчера, возможно, не вышло бы и этой глупости с самолетом… И тут же я отругал себя за то, что забыл о навыках, которые считал для себя чуть ли не вечными. Партизанское житье-бытье не терпит никаких «если бы», из того, что есть, что случилось, надо быстро рисовать в мыслях реальную картину, оценивать обстановку и принимать решения. Так-то…

Николай Попудренко оказался радушным хозяином, дружелюбным, заботливым человеком и сразу спросил про самолет:

— Что случилось? Может, летчик виноват?

Это Кузнецов-то? Который так старался для нас!

— Нет, — ответил я, — Кузнецов — летчик хороший… Высказал предположение, что самолет у Кузнецова на этот раз был «чужой», он не знал его капризов да и земля расквашенная, похоже, заело штурвал и летчик не смог справиться…

Так оно и вышло, как выяснилось вскорости, когда Кузнецов связался с нами, чтобы проверить, все ли обошлось. Я к тому времени был уже на ногах, поэтому не считаю, что очень преувеличил, когда на вопрос Попудренко: «Как чувствуете себя?» — ответил:

— Хорошо, не волнуйтесь.

Вот наш врач Валентина Покровская еще долго ходила на костылях, но держалась, молодчина, не жаловалась. А через несколько дней прилетела Шура Иванова. Да не налегке, а с тринадцатью мешками груза — это были главным образом медикаменты. Медсестра спрыгнула с парашютом на сигнальные костры партизанского аэродрома, а за ней после двух-трех кругов с самолета сбросили груз. Врач Валентина Михайловна стала пациенткой Шуры, медсестра ее старательно обихаживала.

Первым партизанским ужином мы были удивлены: мясо, капуста, лепешки вместо хлеба… И всего вдоволь. Разговор велся непринужденный, шутили — в том числе и над историей с самолетом. Заиграла гармошка… Проводив нас в землянку, Николай Никитович сказал:

— Спите спокойно, вы у нас в гостях, никому вас тронуть не дадим.

Мы поблагодарили. Было приятно, что партизаны чувствовали себя хозяевами на родной земле, правда, пока даже за столом сидели с оружием, ну что ж, придет время…

Ночью, как ни странно, я думал не о своей пострадавшей ноге, а о гармошке. Очень уж хорошо играл молодой чубатый парень, моя крестьянская душа ворковала и радовалась. Мне виделась родная деревня с хороводом молодежи на околице. Поскучал о Кролевецкой Слободке и стал обмозговывать, как и когда мы сможем собрать свой отряд и повести его в глубокий тыл врага, за Днепр, — такая у нас была главная задача. Я видел как наяву близкие реки и речушки моего детства и юности моей — Днепр, Остер и Снов, которые нам предстояло пересечь. По реке плыла лодка, и сидел в ней рыболов, задумчиво играя на гармошке, пока течение несло его к заветным местам; перед рассветом я, не такой, как сейчас, а чубатый вроде нынешнего гармониста мальчишка, заплясал под гармошку в доме мамы, которой давно уже нет в живых…

Партизанский быт повольготней армейского, новостями здесь делятся быстрее и проще. Я еще только думал, как сообщить людям в лагере Попудренко, что прибыли старые партизаны, бывшие бойцы Щорса и Боженко, что они интересуются, нет ли здесь их давних друзей, а к нам в землянку уже без приглашения начали приходить однополчане той поры.

Первым пожаловал Платон Горелов, дерзкий партизан восемнадцатого года, он тогда в моем отряде командовал разведкой, а сейчас в одном из отрядов был комиссаром. После гражданской войны Платон учился с моим братом Иваном (снова ставшим теперь Кругленко) в Коммунистическом университете имени Артема, этот университет вместе с ними окончил и Негреев, поэтому понятно, что, как только Платон спустился в нашу землянку, к нему кинулись обниматься со всех сторон.