Виктор Сытин - Человек из ночи

Я последовал за ним.

Землянка КП находилась метрах в пятидесяти позади линии траншей, в бугорке, на котором прежде росли три сосны. Именно прежде росли, потому что от них остались лишь расщепленные снарядами разной высоты пеньки. Белесая муть стояла над болотиной. И все было тихо минуту-другую. Потом затарахтели сразу два немецких пулемета и стремительные светлые мухи помчались в нашу сторону. Защелкали и автоматы. Вспыхнула мертвенным огнем осветительная ракета.

Комбат исчез в ходе сообщения. Наша оборона почему-то молчала.

«Неужели они полезли? — мелькнула мысль. — Сомнительно! Наши открыли бы огонь… В чем же дело?»

Еще и еще загорались осветительные ракеты, били «шмайсеры» и пулеметы, несколько раз, повизгивая, проносились над нашими траншеями и звонко разрывались немецкие мины. И вдруг снова стало тихо до звона в ушах и как-то гуще темнота…

Вскоре из хода сообщения к землянке вышел комбат. За ним двое солдат несли человека в полушубке. Он тихо стонал.

— Медсестру, быстро, — приказал комбат вестовому. — А его пока ко мне. Поосторожнее…

Человек в полушубке был ранен, и, очевидно, тяжело. Он хрипло дышал. Когда его внесли в землянку и положили на топчан, даже при свете лампы-коптилки из снарядной гильзы стала видна пузырящаяся на губах пена — страшный признак пробитых легких…

Лицо у него было совсем молодое. Он был в забытьи.

Прибежавшая медсестра осторожно сняла с него полушубок, пропитанный кровью, разрезала блузу и рубашку. На худощавой груди внизу слева чернела и пузырилась пулевая рана.

— Перевяжи — и быстро в санбат, — сказал комбат и, обернувшись ко мне, добавил: — Пойдем наружу, не будем ей мешать…

У землянки мы закурили, и комбат рассказал мне следующее:

— Понимаешь, какая штука, капитан. Наш, из боевого охранения, его… Говорит: «Услышал, шебуршит что-то на нейтралке. Присмотрелся — ползут. Сколько — не сосчитать. Я: «Хальт!» Один приподнялся, говорит не по-русски: «Мой, свой… Нет стреляй». Ясно — фриц. Я — выстрел-предупреждение. Он и другие встали. Ну, тогда я… А когда его притащили другие, двое… лопочут: «Мы партизан…» Вот какая штука, капитан. А может, и вправду они партизаны? Сейчас приведут тех двоих. Они тоже по-русски что-то бормочут и плачут. Товарища им жалко. Да вот и ведут их…

Они были тоже в полушубках, в шапках-ушанках без звездочек. Один высокий, чернявый, нос горбинкой, другой маленький, совсем юный, блондин. Морозный туман поредел, и проявившаяся луна давала возможность увидеть, что в глазах их поблескивают слезы.

— Мы есть группа лейтенанта Альберко, — сказал чернявый. — Просим срочно штаб. Просим сказать, лейтенант живет?

Я влез в землянку. Медсестра закончила перевязку и, склонившись близко к лицу раненого, что-то ему нашептывала.

— Он пришел в сознание, — сказала она. — Говорит, что он лейтенант Альберко или Альберто, не разобрала, был в тылу немцев. С заданием… — И отвернулась.

Я наклонился к раненому — он дышал еще более тяжко, редко. И опять пена пузырилась на его почерневших губах. Но глаза были широко открыты.

— Я… лейтенант Альберко… Товарищ… Прошу говорить штаб… Приказ… сделано… Война на рельса… Дорога Ленинград… Три… Эшелон… Прошу говорить штаб… Прошу…

Лейтенант Альберко умер, когда его принесли в штаб дивизии. В лесном краю за Волховом, в районе деревня Трегубово, бывшей деревни, его могила.

Тогда я не узнал ничего больше о подвиге Альберко и его товарищей. Но через пятнадцать лет случайно встретил (чего только не бывает!) одного из группы — того высокого, чернявого. Он работал слесарем-механиком на «Трехгорке», был кандидатом в члены Коммунистической партии и пришел в Краснопресненский райком на беседу перед утверждением его членом партии на бюро. Как члену бюро райкома, мне пришлось провести с ним беседу.

Конечно, я не узнал боевого товарища лейтенанта Альберко в празднично одетом в черный костюм, немолодом уже рабочем. И фамилия его — Гомес — мне ничего не подсказала. Подумал: вероятно, он испанец, из тех ребят, которые обрели вторую родину в Советской стране после разгрома революции на Иберийском полуострове.

В анкете так и было написано.

— Работаю на «Трехгорке» десять лет. Демобилизовавшись из армии, — немного волнуясь, заговорил Гомес. — Женат, трое детей. Порицаний по службе нет…

По-русски он говорил хорошо, свободно, лишь с чуть заметным акцентом.

— Это все в анкете есть, — сказал я. — И то, что вы служили в действующей армии и награждены медалями и орденом. А вот где воевали?

— В начале Отечественной войны нам, группе испанцев, доверили партизанский рейд. На Волховском фронте. В тыл разгромленной «Голубой дивизии», присланной Гитлеру Франко…

И тогда я вспомнил морозную февральскую ночь на передовой на нашем плацдарме за рекою Волхов.

— Вы, может, знали лейтенанта Альберко?

Гомес вскинул на меня глаза, в них было удивление.

— Он был командиром нашей группы. Но… ведь в анкете об этом не написано!

И Гомес рассказал мне о партизанском рейде их группы и трагическом его конце, о дальнейшем своем ратном пути.

Лейтенант Альберко и его товарищи — одиннадцать человек — более двух месяцев успешно действовали на коммуникациях в тылу врага, главным образом на железнодорожных линиях, ведущих к Новгороду и станции Луга, на подступах к Ленинграду. Они взрывали рельсы, и крушение нескольких эшелонов должны были записать на их счет гитлеровцы. Когда кончилась взрывчатка, группе было приказано, разделившись, выходить на нашем участке обороны. Трое во главе с лейтенантом Альберко благополучно просочились через траншеи врага и уже подползали к нашим, когда их заметил боец охранения…

— Он не виноват, тот солдат, который смертельно ранил командира. Лейтенант так плохо говорил по-русски, — вздохнул Гомес, завершая первую часть своего рассказа. — Очень было тяжело… Лейтенант был таким храбрым, таким хорошим командиром и товарищем во время всего рейда, как мы между собой говорили, рейда… для борьбы с рельсами…

Дня через три после встречи с Рене Клеманом в ресторанчике «Ше-Гренье», мне в отель рано утром позвонила от его имени Белла Клеман и пригласила приехать под вечер на чашку чая «с чем-нибудь по-русски».

Французы, да и не только французы, даже состоятельные люди в странах Запада, вообще редко зовут знакомых к себе домой. «Принимают» гостей обычно в излюбленных ресторанах или кафе.

Клеманы, нарушая этот неписаный закон, очевидно, хотели сделать мне, русскому, приятное, и, конечно, я не отказался, хотя времени у меня было в обрез, скоро надо было возвращаться на родину.

В «светской хронике» таких парижских газет, как, например, «Пари Суар», нередко подробно описываются местожительство «звезд» искусства и их быт. Квартира Рене Клемана на авеню Анри Мартен, в районе Монпарнаса, также упоминалась. Называли ее даже «домашним музеем», «роскошной» и т. д. Оказалось это обычным для буржуазной печати враньем.