Ричард Холл - MOBY. Саундтрек моей жизни [litres]

– Это было так круто! – сказала она. – Всем понравилось.

– Мы можем поехать к тебе домой и послушать музыку? – спросил я.

– Не хочешь погулять? – спросила в ответ она.

– Нет, я хочу просто пойти к тебе домой и послушать Джона Колтрейна, пока на улице идет дождь.

– Ладно, я тоже.

Она помогла мне втиснуться в мою кислотно-зеленую куртку из шерсти «Маппетов», и мы пошли к черному ходу. Открыв дверь, я засмеялся.

– Что смешного? – спросила она.

– Я только что понял, что теперь мы оба раздевались на работе.

– То есть ты тоже проститутка?

– Ха, пожалуй, что так, – сказал я, и мы вышли в дождливый ночной Лос-Анджелес.

Я сидел на корточках на тротуаре возле перекрестка Блекер-стрит и Лафайет-стрит, и тут надо мной наклонился курьер-велосипедист.

– Эй, ты че тут делаешь? – спросил он, глядя на меня сверху.

– Смотрю на муравьев, – ответил я. Он покачал головой.

– Ну ты е*нутый, – сказал он и поехал дальше по Блекер-стрит.

Было два часа дня, среда. Я стоял на углу и ждал, пока зажжется зеленый, и тут вдруг заметил на тротуаре муравьев: незаметные для всех, они были заняты какой-то важнейшей работой, шустро бегая в промежутках между плитками тротуара. Был нормальный осенний день – люди шли мимо с сумками из магазинов, под ногами грохотало метро, – а я присел на корточки, потому что не мог отвести глаз от муравьев.

Я видел тысячи муравьев, а ведь это всего лишь один маленький тротуар посреди огромного города. Я не мог даже предположить, сколько их живет в целом квартале, а ведь каждый из этих муравьев состоит из миллионов и миллионов клеток. У каждого есть маленький мозг, который тоже состоит из бесчисленного множества клеток. У них была своя жизнь, свои желания, свои предпочтения. Они чувствовали страх. У них были глаза. И их на планете триллионы – они копают туннели и питаются кусочками еды, брошенными на тротуарах.

Меня воспитывали в шизофренической в духовном плане, но никого не осуждавшей семье.

Я ничего о них не знал. Единственная клетка в глазу муравья была сложнее, чем все, что я мог хотя бы начать понимать. А если я не знаю ничего, то кто я такой, чтобы говорить, кто или что такое Бог? Я не понимал даже единственной клетки в единственном муравье, но много лет утверждал, что знаю, какой Бог – истинный, а какой – ложный, и как мы все должны верить и вести себя. Я утверждал, что понимаю, кто сотворил вселенную, почему Бог ее сотворил, как и когда.

Но на самом деле я не знал ничего. Я поднял глаза и посмотрел на свои пальцы. На моем большом пальце рос угловатый, обгрызенный ноготь. О нем я тоже ничего не знал, кроме того, как он растет, а также нескольких фактов о клетках из школьной программы. Я помнил, что в каждой клетке моего ногтя есть ядро и какие-то митохондрии. Из учебника биологии в восьмом классе вспоминалось что-то неясное об органеллах. Но на самом деле я ничего не знал.

А если я не знаю ничего о простейших вещах, которые находятся прямо передо мной, – о муравьях и ногтях, – как я могу делать значительные заявления об архитекторе вселенной? Как я могу сказать «Я христианин» и верить, что прав? Я любил учение Христа. Мне нравился акцент, который делался на прощении и служении. Но я не понимал, верю ли я по-прежнему, что христианство – это единственный истинный способ описания и поклонения Бога, которого я не понимал.

Впервые я обратился к христианству в тринадцать лет, когда начал мастурбировать. Я считал, что мастурбация – это плохо, поэтому каждый раз, удовлетворяя себя, потом молился Богу и просил у него прощения. После целого года мастурбации я присоединился к христианской молодежной группе, чтобы задобрить Бога и не дать Ему сбросить наковальню мне на голову. В конце концов я стал считать мастурбацию чем-то нормальным, так что покинул молодежную группу и продолжил мастурбировать.

Меня воспитывали в шизофренической в духовном плане, но никого не осуждавшей семье. Мама росла христианкой, но в шестидесятых стала пантеисткой, чей разум был открыт для разных вариантов. Она отказалась от традиционного коннектикутского христианства и стала гадать по книге «И-цзин». Рядом с ее постелью висела фотография Кришнамурти, она ходила к тарологам и иногда готовила на Пасху блинчики. Она никогда не заставляла меня ни во что верить и, наверное, разочаровалась, когда я превратился в боязливого тринадцатилетнего христианина.

Покинув молодежную группу и открыв для себя панк-рок, я назвался агностиком, потому что это казалось неопределенным и клевым. Мои литературные герои XX века вроде Сартра и Камю были атеистами или агностиками, и я хотел основать свою систему верований на их мировоззрении. В колледже я выбрал профилирующим предметом философию, читал о буддизме, скептицизме, гностицизме, атеизме и куче других «измов», которые должны были определить наше место во Вселенной. В общем, когда я бросил колледж и уехал обратно к гадавшей на «И-цзине» маме-пантеистке, я превратился в агностика-даоса-экзистенциалиста-пантеиста, а если проще – в окончательно запутавшегося скептика из пригорода.

А потом, в 1987 году, друг дал мне Новый Завет. Сидя на диване в маминой гостиной, я прочитал Евангелие от Луки и тут же стал христианином. Я обменял свой агностицизм на веру и весь конец восьмидесятых ходил в церкви и ездил на христианские ретриты, счастливо провозглашая Христа Богом всей Вселенной. Я нашел для себя новых, вроде бы христианских героев: Кьеркегора, Уолтера Перси, Фланнери О'Коннор.

Но теперь, восемь лет спустя, сидя на тротуаре и разглядывая невероятно сложно устроенных муравьев и свои ногти, как я мог сказать, что Христос – это Бог? Пред лицом невыразимо огромной и сложной Вселенной, как я мог быть настолько самонадеянным, чтобы претендовать хоть на какие-то объективные знания? Я честно признался себе, что ничего не знаю. Я почувствовал себя освобожденным. И одновременно очень испугался.

Чтобы дойти до христианской веры, после колледжа я пошел по декартовскому пути к теософии. Я читал экзистенциалистов и понимал, о чем они говорят. Они настаивали, что Вселенная – это шифр, и мы, люди, по определению, отрезаны от любого объективного знания о чем-либо. По мнению экзистенциалистов, самое большое, на что мы можем надеяться, – какой-нибудь мутный, субъективный намек, что существует нечто, о чем можно мутно и субъективно знать.

Декарт пришел к своему выводу за столетия до них. Он сомневался во всем, но не мог сомневаться в том, что сомневается. Так что он сказал: cogito ergo sum – «Я мыслю, следовательно, существую» . Или, в его случае, я сомневаюсь, следовательно, существую . Он понимал, что Вселенная непознаваема, но он знал, что не знает, и отсюда выстроил свою Вселенную с Богом в центре – как и я. Если я сомневаюсь, решил я после колледжа, значит, есть некий «я», который сомневается. Так что мы с Декартом осознали, что мир, каким мы его видим, должен быть довольно похожим на объективно существующий, потому что Бог – конечно же, доброжелательный антропоморфный товарищ, который не станет нас обманывать. Даже Эйнштейн, похоже, относился к Богу и Вселенной примерно так же, предполагая, что по большей части Вселенная, которую мы воспринимаем, – это Вселенная, какая она есть на самом деле.