Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

Уезжала я из Еревана теплым октябрьским днем. Я приехала на вокзал рано и ждала поезда, сидя в сквере перед вокзалом. Я рисовала карандашом тоненький узор на маленьком листе бумаги. Две девочки подошли и смотрели, как я рисую.

— Тебе нравится? — спросила я ту, что постарше, лет восьми. Она кивнула.

— А что тебе нравится больше всего?

Она показала на то место рисунка, где узор тоньше всего. Потом она вынула из кармана горсть семечек, протянула их мне и сказала:

— На.

Флейта нищего музыканта зазвучала в моих ушах, когда я с благодарностью принимала ее дар. Подошел пожилой армянин.

— Зачем тут сидишь? Пойдем ко мне.

Я отлично знала, как отражать такого рода атаки.

— Скажите, — спрашивала я, — разве у армян принято, чтобы женщина на улице принимала приглашение незнакомого мужчины?

— Зачем обижаешься? — говорит он галантно.

Он говорит мне «ты», потому что в армянском языке, видимо, нет этих «ты» и «вы» русского языка, а русского обычая обращаться на «вы» он не знает.

— Разве что плохое предлагаю? Разве кусок мяса из тебя хочу вырвать? Завтраком хотел угостить: помидор, сыр, Подумаешь, какая линия Мажино.

Уже шла война между Францией и Германией, но линия Мажино еще не была прорвана.

В Москве я изучала потомство дилижанских и ереванских мух. Надлежало снова заниматься марксизмом-ленинизмом. Заходит В: лабораторию молодая женщина:

— Какое произведение классиков марксизма-ленинизма вы сейчас изучаете? Сколько страниц проработали?

Она готова внести меня в список. За стол она не садится — собирается писать стоя. Скорей, скорей. В институте больше ста сотрудников и лаборантов. Учет — не социологическое исследование, а полицейская мера, насаждение единомыслия.

— Присаживайтесь, — говорю я ей, — я вам продиктую названия книг и статей.

— Некогда присаживаться, говорите скорей.

— Но это займет около двух часов, — говорю я, — я собираюсь; продиктовать вам не менее восьмидесяти названий.

Она махнула рукой и ушла. И с официальными занятиями по философии, обязательными для докторантов всех институтов, ничего не вышло. Группа состояла из меня, Кушнера и Бабаджаняна. Я — докторант Шмальгаузена, Кушнер — докторант Вавилова, Бабаджанян — Келлера. Трое, но более разношерстной компании представить себе невозможно. Кушнер — генетик, умелый полемист в защиту генетики, будущий предатель-лысенковец, Бабаджанян — лысенковец, жеребенок, рожденный лошадью Калигулы. Профессор-философ — Арношт Кольман, тот самый Кольман, который в декабре 1939 года получил из ЦК предписание организовать в редакции журнала «Под знаменем марксизма» очередную дискуссию по вопросам генетики. Журнал этот философский. Упоминание это отнюдь не лишнее. Под знаменем марксизма сражались все: агрономы и гинекологи, инженеры и музыковеды. Любой журнал в любой области мог носить это гордое имя. Кольман — его главный редактор.

На первом же занятии произошло столкновение между мной и Бабаджаняном. Наши точки зрения непримиримы, и никакая диалектика не могла их примирить, Кушнер молчал. Больше Кольман нас не созывал. Занят, изучает генетику, которую ему велено разгромить.

Инструкция организовать дискуссию шла из высших сфер. «Широкие массы трудящихся» ничего о закулисных махинациях по подготовке разгрома не знали и знать не могли. И никогда бы я не узнала, что происходило в Отделе науки ЦК незадолго до дискуссии, финал которой должен положить конец существованию «служанки капитализма» — формальной генетике, если бы не статья в декабрьском номере журнала Иа1иг за 1977 год, написанная английской журналисткой Верой Рич. Вера Рич сообщила, что Арношт Кольман, тот самый Арношт Кольман, бывший главный редактор журнала «Под знаменем марксизма», а ныне эмигрант, выступил, и не где-нибудь на Ученом совете какого-нибудь Института советологии США, а на Биенале в Венеции. И Биенале на этот раз не обычная выставка картин. Были и картины, но только определенных художников. Биенале 1977 года посвящена диссидентскому движению стран Восточной Европы. В своей покаянной речи, в теа си!ра, Кольман раскрыл тайну. Ему было приказано организовать дискуссию и выдать ее организацию за инициативу своего журнала. Официальную поддержку запрета лженауки — генетики — ему гарантировали. Должно было произойти то самое, что случилось девять лет спустя, в 1948 году, когда пришел конец всем исследованиям в области генетики, а все, кто не стал под знамена лысенковщины, лишились работы. Должно было произойти, но не произошло. Дискуссия состоялась. Снова выступали Вавилов и Серебровский, защищая генетику, и Лысенко и Презент, громя ее. Пресса была всецело на стороне громил, но запрета не последовало. [Арношт (Эрнест) Кольман, как я узнала после выхода в свет отрывков из моей книги в журнале «Время и мы», не только выступил с покаянием на международном форуме в Венеции, но и опубликовал в издательстве СНаИйге-РчЬИсаНоп^ книгу под названием «Мы не должны были так жить». Я благодарна его вдове за то, что она указала мне на мою несправедливость. Часть вины лежит на редакции журнала «Время и мы», имеющей обыкновение вставлять в авторский текст свои бранные трактовки описываемых автором событий].

Можно только гадать, почему этого не произошло. Мировое общественное мнение приковано к Советскому Союзу, и внимание это отнюдь не в пользу страны победившего социализма. Вот несколько дат. Август 1939 года: пакт о дружбе между СССР и Германией. Сентябрь: вторжение Германии и России в Польшу. Октябрь: оккупация Латвии, Эстонии и Литвы. Они были включены в состав Советского Союза несколькими месяцами позже. В октябре 1939 года по сговору с Гитлером началось переселение немцев, обитавших на территории этих государств, в Германию. 30 ноября 1939 года Советский Союз вторгся в Финляндию. В то самое время, когда в Москве в Институте философии Академии наук СССР на Волхонке (так называется улица, где помещается институт) происходила дискуссия по вопросам генетики, долженствовавшая стать финальной, Советский Союз исключен из Лиги наций. Не стоило подливать масла в огонь.

Вавилов еще был на свободе. Его мировая известность задержала на миг неизбежный ход событий. Всесильные знали, что Меллер в Эдинбурге следит с пристальным вниманием за тем, что происходит в Советском Союзе.

В 1940 году я исследовала популяции дрозофил, обитающие на северной границе ареала распространения вида. Два небольших города неподалеку от Москвы — Кашира и Серпухов — окружены яблоневыми садами. На заводах безалкогольных напитков и на фруктовых базах этих двух городов я ловила мух. Лаборатория размещена неподалеку от Каширы на Кропотовской биологической станции. Станция помещается в небольшом помещичьем доме, брошенном его хозяином на произвол судьбы. Организована она Кольцовым и принадлежала его институту. Сотрудники института в теплое время года проводили там свои опыты. Когда Кольцова сместили, а институт переименовали в Институт цитологии, эмбриологии и гистологии, станция сохранилась за этим институтом. Помещик когда-то построил свой дом на окраине деревни Кропотово, на берегу Оки. Если вы спросите меня, где находится рай, я без малейших колебаний скажу: на берегу Оки. Леса на крутом берегу реки, поля и луга, песчаные берега и отмели, чистые ручьи, бегущие по незаболоченным лесам и лугам, нежаркое лето, сухая зима — атрибуты приокского рая. Здесь Левитан писал свою «Золотую осень», Клюев, стихам которого нас обучал господин Стрижешковский в немецкой школе, назвал эти места «берестяным раем».