Раиса Берг - Суховей. Воспоминания генетика

Я цивилизовала квартиру. Внешний вид ее изменился. Нравы остались прежними, даже хуже стало. Ванной до моего появления никто не пользовался. Ходили в баню. Я заменила разбитую раковину. Теперь ванной и раковиной пользовались если не все, то многие. Мыть ее в обязанности дежурного по уборке не входило. Раковина моя — я ее и должна мыть. Моего разрешения пользоваться ею уже не спрашивали. Я не имела права установить ее без их согласия. Все это, как и многое другое, подразумевалось без слов. Захарканная раковина и каблук, бьющий в парадную дверь, — язык, на котором мы говорили. Сталин безусловно ошибался, когда, выступив на свободной дискуссии по вопросам языкознания, утверждал, что без слова нет мысли. Ошибался и академик Марр — в полемику с ним вступил величайший лингвист мира Сталин. Марра уже не было в живых, а бредовые идеи Марра были канонизированы. Марр считал, что языку звуков предшествовал язык жестов. Обитатели квартиры номер шесть изъяснялись на языке вещей. Мысль для своего выражения не нуждается ни в слове, ни в жесте.

Изредка случалось услышать и разговор на кухне.

«Я ору, а они бегут: поняли, чем пахнет», — раздается с кухни громкий голос Веры Алексеевны, без малейшей модуляции, на одной ноте. Она описывает свое пребывание в Карловых Варах, в Чехословакии, куда послал ее завком на лечение. Анастасия Сергеевна, услыхав по радио, как шельмуют Пастернака — она раньше и имени такого не слыхала и случая не имела услышать (в тот день передавали его униженную просьбу не высылать его за пределы Родины), — выражала свою радость: заставили хвост поджать, пусть теперь поползает…

Елена Кирилловна возмущалась абстракционистами.

По радио она слышала речь Хрущева — абстракционисты рисуют деревья вверх корнями.

Я молчала в тряпку. Всегда, всегда. А в тот единственный раз не только заговорила, но еще и слукавила: «Вы счастливцы, видели абстрактное искусство, а я и в глаза не видала». — «Алисы?! — загремела Елена Кирилловна. — У вас в комнате видела». Вот все, чем исчерпывалось ее знакомство с абстрактным искусством. Одну фарфоровую лису кто-то подарил — лиса как лиса: устрашенная соцреализмом стилизация, не выходящая за рамки дозволенного. Но другая пластмассовая лиса, составленная из стереометрических фигур, — прелесть.

Ее творца шельмовали в местной вечерней газете, и великолепное произведение искусства: хвост — полуэллипсоид вращения, чудо, — воспроизведено. Все должны видеть глубину падения скульптора. Думаю, автор погромной статьи, воспроизведя лису, лукавил наподобие меня. Елене Кирилловне обе лисы казались деревьями, нарисованными вверх корнями.

Вы думаете, Елена Кирилловна — кладовщица Судомеханического завода — вкушала блага построенного социализма и была верной опорой правительства? Когда она в обеденный перерыв приходила с завода и разогревала обед, плакать хотелось, глядя на ее пищу. На заводе «за проходной» закрытый магазин, где хорошие продукты продавали рабочим завода. Ее зарплаты не хватало, чтобы покупать их. Кур она иногда покупала для меня. Она мыла баки из-под краски. Перчатки не защищали, или не было и перчаток: ее руки покрыты язвами. Она даже анекдоты рассказывала. Есть два типа анекдотов в России: одни, создаваемые членами Союза писателей, анонимно, конечно, другие — народом. Из Союза писателей происходили анекдоты-вопросы: «Что такое свобода слова? — Осознанная необходимость молчать». Или: «Что такое свобода? — Осознанная необходимость». Расстановка ударений в словах «свобода» и «необходимость» делала понятным смысл анекдота — издевательство над вторжением в Чехословакию. Елена Кирилловна рассказывала, что родились у женщины близнецы. Мальчик Никита жиреет. Девочка Родина хиреет. Время Никиты Хрущева — время анекдота.

Она недовольна правительством, но ее недовольство усилилось бы во сто крат, не будь космических полетов и шельмования интеллигенции. Радио заменило костры инквизиции. В шестидесятые годы в квартире шесть появились телевизоры.

Вы недоумеваете — почему же я любила эту чернь, чернь в буквальном смысле слова. По контрасту с интеллигентами общежития на Малой Бронной. Там подстраивали друг другу ядовитые штучки, умели передать сплетню с дьявольским расчетом. И делалось это, хотя и из зависти, но вместе с тем бескорыстно. Материальной выгоды из этих штучек интеллектуалы не извлекали.

Надо, кажется, рассказать одну из акций. Прямо напротив моей двери обитала семья — муж, жена, двое детей. Муж русский, жена еврейка. Во время войны они были эвакуированы. Война еще шла, когда общежитие стало снова заполняться. Сперва вернулся муж, а потом уже приехали жена и дети. Из газет молодая еврейка узнала, что в Киеве немцы убили ее родителей. Бабий Яр. Она голосила. В это самое время женщина-врач, жена инвалида Отечественной войны одноногого аспиранта-еврея Гилечки Фридмана, сообщила полусумасшедшей от горя женщине, что ее муж изменял ей в ее отсутствие — женщин водил. Врала, вернее всего. Я раньше всех вернулась. Мне не случалось видеть соседа а обществе женщины. Дочь погибших сошла с ума. Она пела и плясала в коридоре, заставляла детей петь и плясать.

Ни о чем подобном среди варваров на Английском проспекте нельзя было и помыслить. Дальше презрительного игнорирования и мелкого воровства дело не шло. Сравнишь — полюбишь.

Нравы испортились, когда крысиный король поднялся по социальной лестнице на недосягаемую высоту и взял на себя функции моего идеолога, поминутно грозя доносами, когда состарились каменные бабы, а несчастная Анастасия Сергеевна заболела открытой формой туберкулеза. Слежка прикрыта в Советском Союзе фиговым листком. Арестовать человека и выдвинуть против него обвинения на основе сведений, полученных при перлюстрации, нельзя. Узнав о наличии крамолы из частных писем, КГБ устраивает обыск. Письма, найденные при обыске, уже могут служить уликой. О великая страна победившего социализма! Самая свободная страна во всем мире! О великие реформы великого защитника гражданских прав человека — Хрущева! При Сталине таких церемоний не соблюдали. Я только раз застала Веру Алексеевну за подслушиванием под моей дверью. Я вошла в коридор с лестницы.

Она в пальто, в шляпке и ботиках стояла под моей дверью и слушала. Нас никого не было дома. Радио орало. Передавали пьесу. Скандальная семейная сцена в самом разгаре. Увидев меня, Вера Алексеевна поспешила скрыться в уборную. Она не подозревала, что у меня есть радио. Оно вечно молчало, чтоб не мешать мне жить. Деточки оставили включенное радио в мое отсутствие. В старые добрые времена, в эпоху, когда квартира наша еще пребывала в состоянии первобытной дикости, мне удалось получить телефон. Никто не желал иметь его, и его установили в моей комнате, и я одна за него платила. В мое отсутствие, пока я жила в Новосибирске, телефон перенесли в переднюю. Теперь он служил источником информации для Веры Алексеевны. Телефонный разговор — вроде письма, конфискованного при обыске. Всякий телефонный разговор — самиздат. Я попалась. Я летела под Новый год из Ленинграда в Новосибирск, откуда к тому времени меня уже изгнали.