Александр Пушкин - Письма к жене

Основной целью поездки Пушкина в Москву был перезалог в Опекунском совете принадлежавших ему двухсот душ крестьян — он собирался взять добавочные суммы по 50 руб. на душу. Однако сам Пушкин не успел закончить эту операцию и, уезжая из Москвы, поручил её Нащокину (см. письмо 24). 2 декабря он писал Нащокину: «Надеюсь, что теперь получил ты, любезный Павел Воинович, нужные бумаги для перезалога; и что получишь ломбардные деньги беспрепятственно» (Акад., XV, № 777). «Бумаги» — свидетельство Нижегородской гражданской палаты о том, что добавочные ссуды ещё не получались. Их должен был выправить на месте М. И. Калашников. 10 января 1833 г. Нащокин спрашивал Пушкина: «… скажи ради бога, что твой управляющий или бурмистр, чорт его знает — не присылает мне бумаг. Из твоего письма видно, что ты полагаешь, что я их давно получил и по оным уже и деньги — но не того не другого, и без бумаг, несмотря, что я имею доверенность — ничего сделать нельзя» (Акад., XV, № 783). Во второй половине февраля Пушкин опять справлялся у Нащокина, получены ли бумаги (Акад., XV, № 796). Когда же, наконец, Калашников выслал нужные документы, стало известно, что надежды не оправдались. Опекунский совет отказал в добавочной ссуде по причине бедности и крайнего безземелья кистенёвских крестьян. В феврале 1833 г. Нащокин уведомлял об этом Пушкина: «Наконец получил твоё свидетельство, которое тебе и отсылаю, ибо оно никуда не годится: нет по пяти десятин на душу. <...> Для добавошных — тебе остаётся два средства: либо выпросить у отца, чтобы он дал до тысячи десятин или свидетельство вместо чем на двести душ — на сто девять душ, на которое число только земли у тебя и достаточно» (Акад., XV, № 799). Пушкин продолжал хлопоты, решив, очевидно, что в «бумагах» содержалась ошибка. В конце ноября 1833 г. Нащокин снова писал Пушкину: «Управитель твой приехал, бумагу выправил — а денег опять не дадут — ибо я тебе и писал и сказывал сколько раз, что надо по пяти десятин на душу, а у него опять только по 3 — было прежде по 2» (Акад., XV, № 863). [Возврат к примечаниям [97], [109]и [115]]

По замечанию П. Е. Щёголева, дворней в доме Пушкиных управляла не молодая хозяйка, а сам хозяин — Пушкин ( П . и мужики , с. 168). Этому противоречат свидетельства самого поэта (см. письма 24, 36, 67). Правда, на первых порах Пушкину приходилось вмешиваться в хозяйственные распоряжения жены. Так, вернувшись в Петербург, он 2 декабря писал Нащокину: «Приехав сюда, нашёл я большие беспорядки в доме, принуждён был выгонять людей, переменять поваров, наконец нанимать новую квартеру» (Акад., XV, № 777).

Пушкин состоял членом Английского клуба в Петербурге (или С.-Петербургского Английского собрания) с 1832 г. и оставался им до смерти (см.: Столетие С.-Петербургского Английского собрания. 1770—1870: Исторический очерк. Воспоминания. Список старшинам. Список почётным членам и членам. СЦб., 1870, с. 9, 28, 111). Помещался Английский клуб на углу наб. Мойки и Демидова пер. Кухня клуба пользовалась хорошей репутацией, поэтому, когда H. Н. Пушкина уезжала из Петербурга, Пушкин часто здесь обедал и проводил вечера. После смерти Пушкина его долг клубу (535 руб.) был оплачен Опекой (см.: ПиС , вып. 13, с. 97).

Известные петербургские каретные мастера (см. о них: Свербеев Д. Н. Записки. М., 1899, т. 2, с. 100).

В «анекдоте» содержится рассказ о собственной свадьбе Пушкина. Петушков и Буянов упоминаются среди гостей Лариных («Евгений Онегин», гл. V, строфа XXVI); Буянов — герой поэмы В. Л. Пушкина «Опасный сосед», поэтому о нём Пушкин пишет: «Мой брат двоюродный Буянов».

Речь идёт об одной из дочерей Алексея Матвеевича Окулова — Анне, Софье, Варваре или Дарье. Они были в свойстве с Нащокиным, так как их брат Матвей Алексеевич был женат на сестре Нащокина Анастасии Воиновне.

По предположению Л. Б. Модзалевского, это Фёдор Матвеевич Мусин-Пушкин, двоюродный дядя H. Н. Пушкиной (его отец Матвей Платонович был родным братом бабки H. Н. Пушкиной — Надежды Платоновны, бывшей замужем за Афанасием Николаевичем Гончаровым (Письма, т. 3, с. 530).

См. примеч. 8 [90]к письму 20.

аМемуары Дидро.

Мемуары Дидро в четырёх томах были в библиотеке Пушкина (Mémoires, correspondance et ouvrages inédits de Diderot, publiés d’après les manuscrits confiés, en mourant, par l’auteur à Grimm. Paris, 1830—1831: Библ. П ., № 883). Очевидно, один из четырёх томов мемуаров Пушкин взял в дорогу. Два первых тома разрезаны полностью, два других разрезаны в отдельных местах.

б красавца Безобразова.

Случай с Александровым и Бобринской (вероятно, имеется в виду графиня Анна Владимировна) неизвестен.

Московский университет переживал тогда пору упадка. Ещё в июне 1831 г. Пушкин писал М. П. Погодину, в то время профессору Московского университета: «Жалею, что Вы не разделались ещё с Московским университетом, который должен рано или поздно извергнуть вас из среды своей, ибо ничего чуждого не может оставаться ни в каком теле. А учёность, деятельность и ум чужды Московскому университету» ( Акад ., XIV, № 623). Это письмо может быть сопоставлено с отзывом современника: «Московский университет доживал тогда свой дореформенный период. Разладица в нём была страшная. Преподавались какие-то абсурды. У профессора Дядковского эвольвировалось то центральное, то периферическое электричество. Иовский кристаллизовал уже уголь в алмазы. Павлов проповедывал, что вещество есть свет, потемнённый тяжестью. У Зернова дифференциалы были частицы ваксы, приставшие к волоскам щётки, а интегралом был слой ваксы на очищенном сапоге. Оболенский не декламировал, а распевал каким-то петушиным мотивом анакреонтовы оды и т. д. и т. д. И всё это кипело, шипело, злилось, ругалось и заедалось между собою. Каченовский грызся с Погодиным, Давыдов с Шевырёвым, Перевощиков с Павловым, Мухин с Дядковским — всех не перечтёшь. В этой безалаберной борьбе доставалось и бедной молодёжи. Белинский был исключён за неспособностью к науке по настоянию Каченовского. <...> Тяжко и душно было всем, и профессорам и студентам» (Маркс М. Каетан Андреевич Коссович. — PC , 1886, № 12, с. 613—614). Белинский был исключён из университета в сентябре 1832 г.

См. письмо 4 и примеч. 3 к этому письму. H. Н. Пушкиной посвящено стихотворение Пушкина «Мадонна». Далее поэт приводит 3-й и 4-й стихи народной песни «Как за церковью, за немецкою». Эта песня сохранилась в его записи (см.: Рукою П ., с. 456, 460).

В Московском университете Пушкин был 27 сентября (см. письмо 22) и слушал там лекцию И. И. Давыдова. И. А. Гончаров так вспоминает об этом посещении: «Когда он вошёл с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий („Евгения Онегина“, „Полтавы“ и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование. — Перед тем однажды я видел его в церкви, у обедни — и не спускал с него глаз. Черты его лица врезались у меня в памяти. И вдруг этот гений, эта слава и гордость России — передо мной в пяти шагах! Я не верил глазам. Читал лекцию Давыдов, профессор истории русской литературы. — „Вот вам теория искусства, — сказал Уваров, обращаясь к нам, студентам, и указывая на Давыдова: — а вот и самое искусство“, — прибавил он, указывая на Пушкина. Он эффектно отчеканил эту фразу, очевидно заранее приготовленную. Мы все жадно впились глазами в Пушкина. Давыдов оканчивал лекцию. Речь шла о „Слове о полку Игоревом“. Тут же ожидал своей очереди читать лекцию, после Давыдова, и Каченовский. Нечаянно между ними завязался, по поводу „Слова о полку Игоревом“, разговор, который мало-помалу перешёл в горячий спор. — „Подойдите ближе, господа — это для вас интересно“, — пригласил нас Уваров, и мы тесной толпой, как стеной, окружили Пушкина, Уварова и обоих профессоров. Не умею выразить, как велико было наше наслаждение — видеть и слышать нашего кумира. — Я не припомню подробностей их состязания, — помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского эпоса, а Каченовский вонзал в него свой беспощадный аналитический нож. Его щёки ярко горели алым румянцем, и глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном, так что за толпой трудно было расслушать. Впрочем, меня занимал не Игорь, а сам Пушкин. — С первого взгляда наружность его казалась невзрачною. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь. В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского. Во всех других копиях у него глаза сделаны слишком открытыми, почти выпуклыми, нос выдающимся — это неверно. У него было небольшое лицо и прекрасная, пропорциональная лицу, голова, с негустыми, кудрявыми волосами» (П . в воспоминаниях, т. 2, с. 215—217). Подробности, связанные со спором Пушкина и Каченовского, передаёт П. И. Бартенев, со слов проф. О. М. Бодянского. Он рассказывает, что после лекции И. И. Давыдова «взошёл в аудиторию Каченовский, и, вероятно, по поводу самой лекции заговорили о „Слове о полку Игореве“. Тогда Давыдов заставил студентов разбирать древние памятники. Обращаясь к Каченовскому, Давыдов сказал, что ему подано замечательное исследование, и указал на Бодянского, который, увлечённый Каченовским, доказывал тогда подложность Слова. Услыхавши об этом, Пушкин с живостью обратился к Бодянскому и спросил: „А скажите, пожалуйста, что значит слово харалужный?“ — „Не могу объяснить“. Тот же ответ на вопрос о слове „стрикусы“. Когда Пушкин спросил о слове „кмет“, Бодянский сказал, что, вероятно, слово это малороссийское, от „кметыти“, и может значить „примета“. „То-то же, — говорил Пушкин, — никто не может многих слов объяснить, а не скоро ещё объяснят“. Через день Пушкин обходил весь университет вместе с Уваровым и потом скоро уехал» (Рассказы о П., с. 49—50, 124).