Александр Письменный - Рукотворное море

Иннокентий Филиппович целые дни пропадал на заводе, и Зинаида Сергеевна, как в Москве, была все время одна. Сперва она развлекалась прогулками, но вскоре это надоело. Снег, сугробы, приземистые домики, люди, спешащие по своим делам… Ей казалось, что только она одна бездельничает во всем городе.

Вскоре после ее приезда, днем, когда Иннокентий Филиппович был на заводе, пришли две женщины, жены местных работников, и попросили Зинаиду Сергеевну принять участие в концерте, который устраивается семнадцатого во Дворце культуры.

Зинаида Сергеевна отказалась. Но женщины, видимо, ждали этого. Одна из них нахмурилась, строго поглядела на Зинаиду Сергеевну и сказала, разматывая платок:

— Зинаида Сергеевна, вы — артистка. Вы не должны отказываться. У нас концерт самодеятельный, простой.

— Но, голубчик мой, я не выступаю больше. Я бросила сцену, — сказала Зинаида Сергеевна.

Тогда другая женщина с решительным видом, точно готовясь к долгой осаде, села на стул и начала густым басом уговаривать ее.

Зинаида Сергеевна долго не сдавалась. Она ссылалась и на то, что у нее нет современного репертуара, и на то, что нет подходящего туалета для выступления, и на то, что разучилась выступать, и даже на старость. Но женщины, видимо, ждали и этого — и не отступали. И Зинаида Сергеевна в конце концов сдалась, а сдавшись, расплакалась от радости.

Неоштукатуренные, исцарапанные стены в полумраке кулис, колосники и штопаные задники, какие-то толстые провода, лежащие на полу, тишина зрительного зала за занавесом, запах пыли и краски — все позабытые ощущения сцены нахлынули на Зинаиду Сергеевну, когда она попала за кулисы. Ее очередь была не скоро, она ходила взад и вперед вдоль задней стены и не могла сосредоточиться. На сцене было тревожно, хотелось, чтобы поскорей наступил ее выход. А там — как-нибудь…

К ней подошла маленькая девочка на тоненьких ножках в розовых туфельках и в балетной пачке, похожей на бумажный абажур.

— Тетя, скажите, вы настоящая актриса? — шепотом спросила девочка.

— Нет, деточка, — ответила Зинаида Сергеевна, — я не настоящая. А ты?

— Я тоже нет. Я в первый раз. Я из школы, — сказала девочка, — а вы, наверное, не в первый?

— Почти что в первый.

— Очень страшно.

— Ничего, это пройдет.

— А мне кажется — так все время будет. Прямо ноги не ходят, так страшно.

— Это пройдет, ничего, — повторила Зинаида Сергеевна. Ей и самой казалось, что так все время будет.

Тут девочку позвали, и она успела только с отчаянием покрутить головой.

Объявили выход Зинаиды Сергеевны.

Она вышла. Раздались аплодисменты. Страх провала охватил ее. Ей казалось, что она все забыла, что она не может произнести ни одного слова. Только об этом она теперь и думала. Но когда послышались знакомые аккорды, сами собой возникли в памяти слова:

Она прочла «Трубадур». Она прочла «Каменщик, каменщик в фартуке белом…». Она прочла еще несколько вещей, и весь ее сколько-нибудь годный репертуар был исчерпан. Но ее заставили пять раз бисировать и потом долго шумели, требуя, чтобы она вышла еще раз.

За кулисами ее встретил Иннокентий Филиппович, обнял и сказал:

— Ну, ты никогда, пожалуй, не имела такого успеха. Правда, я думаю, тут есть и моя доля, поскольку я здесь главный инженер… Но все-таки здорово. Я даже не ожидал.

Подошли секретарь парткома и те женщины, которые приходили к ней. Секретарь парткома протянул Зинаиде Сергеевне горшочек с маленьким лимонным деревом.

— Это вам вместо цветов, — сказал он, — цветов зимой у нас нету, а лимонные деревья есть.

Зинаида Сергеевна улыбнулась, поблагодарила. А он помедлил и сказал:

— Вот интересная проблема. Я должен был бы вас уговорить: Зинаида Сергеевна, пожалуйста, переезжайте к нам, работу дадим, уважать будем. Но не могу. Рука, как говорится, не поднимается. Москва и Косьва!

Он прислушался к своим словам и рассмеялся.

Всем известны случаи, когда самые что ни есть хрупкие вещи переживают своих владельцев. Не стану возражать, если вы скажете, это литературная банальность — поминать о том, как человек упал, например, в силосную башню, разбился насмерть, а стосвечовая лампочка, которую он собирался ввинтить в патрон, уцелела и отлично зажглась, когда ее включили в сеть. И все же грустная история, случившаяся с моим соседом по квартире, — я жил тогда в Воронеже, — чем-то напоминает мне печальный парадокс: сравнительная долговечность предмета, созданного руками человека, и его собственное существование…

Должен вам сказать, что мой сосед в Воронеже был тихий и скромный человек, и фамилия у него была тихая и скромная — Михейкин. Может, из-за фамилии и характер у него сложился терпеливый, покладистый. Жена у него была милейшая женщина, учившаяся на биофаке. Звали ее Лизой. Прекрасная была пара, а Михейкин к тому же — мой партнер по шахматам, когда мы по вечерам возвращались с работы.

Очень простая история, житейский случай. А может, вся беда приключилась из-за того, что они детей не завели вовремя?

В свое время, нужно вам сказать, Михейкин окончил строительный институт, но так сложилась его участь, что уже давно он перешел на партийную работу и, пожалуй, здесь нашел свое призвание.

Однажды, как всегда говорится в очень простых историях, для ликвидации прорыва на строительстве металлургического комбината в Восточной Сибири по решению высоких инстанций была объявлена мобилизация кадров. В число мобилизованных из Воронежа попал и мой Михейкин. Срывать Лизу с учебы? Но ей какой-нибудь год остался дй окончания университета.

Придя домой, Михейкин сказал, чтобы не огорчать жену: мобилизация продлится пустяковый срок, максимум — три месяца. Как только ликвидируют прорыв, все вернутся по домам. Но, говоря так, он полностью отдавал себе отчет, что Лизу не обманешь: она не может не понимать, что три месяца могут растянуться и на три года. И тем не менее всем было ясно, что бросать биофак на последнем курсе — полнейший абсурд. Чтобы не огорчать друг друга и собрать все свое мужество, они, зная, что разлучаются надолго, делали вид, будто Михейкин просто уезжает в длительную командировку.

Через три дня я провожал его вместе с Лизой. На вокзале она старалась казаться веселой. Он тоже шутил и смеялся. Они оба делали вид, что ничего особенного в их жизни не происходит. Мне со стороны было видно, как, оберегая друг друга, они обманывают самих себя. Теперь-то я уверен, что так делать не следует. Горе — это горе. А разлука — это разлука. И нечего при этом ломать комедию да еще пританцовывать. Конечно, это мое личное мнение. Тогда на вокзале я так не думал. Скорее даже любовался их стойкостью.