Александр Письменный - Рукотворное море

Доктор дал им лошадь и ружье. Ионов поехал в район за помощью, остальные, в обход Вечкусов, направились к станции Оброчная.

Хлеб в этой стороне еще не был убран. День был солнечный. Актеры шли молча, взволнованные, и нелепо было, что в корзинах у них лежат ягоды и грибы.

Навстречу им ехали две телеги. Еще издали актеры заметили, что у лошадей как-то странно прижаты уши к голове.

Они хотели разглядеть, кого везут, но возчики не остановились, проехали мимо, и с задней телеги они услышали стон.

— Это не наши, — сказала Белоусова окоченевшими губами, — это не наши.

Фридман заплакала.

Дорога шла вверх, к холму.

Они не знали, что им теперь делать и что подумать. Идти было трудно, и нелепыми казались ягоды в корзинках, а бросить их никто не догадался.

— Это не наши, — повторяла Белоусова, и всем от этого было еще страшней.

И вдруг из-за ржи перед ними появились всадники. Белоусова испуганно вскрикнула. Всадники подняли винтовки и открыли пальбу.

— Стойте! Что вы делаете?! — закричала Фридман и подняла в отчаянии руки.

Выстрелы замолкли. Один из всадников выехал вперед и, приложив руку козырьком, разглядывал их.

— Кто такие? — спросил он наконец.

— Мы из Москвы, актерская бригада! — закричала ему Белоусова. — Пожалуйста, не надо, не надо, не надо… — повторяла она без конца.

Всадники спешились. С винтовками наперевес подошли они к актерам и снова внимательно оглядели их.

— Ваше счастье, — сказал один из всадников, — разве в такое время ходят за ягодами?

— Там наши, в селе, остались, — сказала Фридман.

— Знаем, знаем. Махова убили, какой парень был!

Актеров повели в соседнюю деревню.

Деревенская улица была забаррикадирована. Стояли телеги поперек нее, торчали столы, на земле лежали мешки с песком. В этой деревне колхозники организовали самооборону, — большинство мужчин отправились на соединение к другой деревне, где организовывался отряд, а колхозницы приготовились к осаде.

Актерам дали хлеба, кваса, снарядили подводы и отправили к вечеру на станцию.

Их привезли под сеном на возах и хоронили на площади в Кемле шестнадцатого числа. Со всех концов Вигалковского района прибывали на похороны колхозники. Они шли пешком, ехали на подводах, скакали на конях. Колыхались красные знамена, звучал похоронный марш. Никогда Кемль не видел столько народа — тридцать пять тысяч человек.

Их похоронили на площади в братской могиле. Это было в тридцать первом году в Мордовии. Было лето, и светило солнце, говорили речи на площади в Кемле, где никогда не бывало столько народу, и оркестры играли Шопена. Со всего района принесли полевых цветов, из Москвы прибыли розы, перевязанные шелковыми лентами.

Могилу на площади обнесли деревянной изгородью и разбили цветник.

Потом в Москве Театр им. Ленсовета ставил «Разгром».

Я видел этот спектакль в тридцать пятом году. В этот день солнце висело над Москвой и над всей республикой, и колхозные бригады шагали в этот день по полям — везде — и на юге, и на западе, и на востоке, и в Вечкусах, — и сытые кони стояли на скотных дворах, и наливались хлеба по всем нашим равнинам.

Я видел этот спектакль в тридцать пятом году. По сцене неслышными шагами летал партизанский разведчик Метелица, маленький Левинсон вел свой отряд через топи, и шутил Морозко — еретик, сорвиголова.

Я знал, как делался этот спектакль. Я знал, как Гончаренко начинал счет.

— Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, — считал он, показывая на себя.

— Девятнадцать, — повторял Левинсон. — Где Дубов?

— Погиб.

— Ефим Морозко?

— Пропал без вести…

Колхоз в Вечкусах носит имя товарища Андрейчука. Театр ежегодно отправляет туда бригаду.

Зинаида Сергеевна еще спала, когда Джильда, немецкая овчарка, сорвалась с места и бросилась в переднюю с неистовым лаем. Скрипнула, затем хлопнула входная дверь, и Зинаида Сергеевна услышала голос мужа.

— Постой, подожди. Фу-у, Джильда! — говорил он.

Зинаида Сергеевна быстро накинула халат и пошла к нему навстречу.

Иннокентий Филиппович приехал из Косьвы небритый, пахнущий морозом и, как всегда, рассеянный и спокойный, точно и не уезжал из Москвы. Джильда прыгала вокруг, стараясь лизнуть лицо, стучала когтями по полу. Иннокентий Филиппович ласково отгонял ее, приговаривая:

— Фу-у, Джильда, перестань.

И Зинаида Сергеевна тоже сказала:

— Перестань, Джильда. Фу-у!

Иннокентий Филиппович погладил собаку, снял шубу с большим енотовым воротником и, целуя Зинаиду Сергеевну, спросил:

— Жива-здорова, Сара Бернар?

Поцелуй его был спокойный, деловой, похожий скорее на рукопожатие, и Зинаида Сергеевна, как бывало неоднократно, почувствовала, что этот человек, которого она так ждала, каждую черточку лица которого хранила в памяти, все больше отдаляется от нее. Знакомые морщины на его лице, нос с горбинкой и выпуклой родинкой у переносицы, розовый лоб, выступающий вперед под редкими седыми волосами, казались теперь не родными, точно Иннокентий Филиппович совсем не муж ее, с которым она прожила двадцать семь лет. С каждым его приездом отчуждение возрастало, и это очень пугало ее.

Войдя в столовую, Иннокентий Филиппович сильно потер красные от мороза руки, сказал довольным голосом: «Н-ну-с» — и начал гладить Джильду, трепать ее за уши, шептать ласковые слова. Собака стояла смирно, помахивая хвостом, ежесекундно облизывалась и с легкими стонами вздыхала от наслаждения.

Иннокентий Филиппович сделал строгое лицо.

— Голос, Джильда. Дай голос, — сказал он.

Собака прижала уши, вскинула морду и беззвучно, как от зевоты, раскрыла пасть. Иннокентий Филиппович повторил приказание. Джильда снова вскинула морду и громко тявкнула.

— Хорошо, — удовлетворенно сказал Иннокентий Филиппович, — молодец, Джильда.

Зинаида Сергеевна поставила электрический чайник, зажгла свет, так как утро было пасмурное, и подошла к Иннокентию Филипповичу. Она не видела мужа больше месяца, но вот она подошла к нему и, как ни странно, говорить было не о чем.

— Ты здоров? — спросила она.

— Конечно. Что со мной сделается? — ответил он рассеянно. — Еще сто лет проживу.

И стал снимать сапоги.

Иннокентий Филиппович Подпалов уже четвертый год работал в Косьве главным инженером металлургического завода, но считал себя москвичом, человеком в Косьве временным. Зинаида Сергеевна все время оставалась в Москве сторожить квартиру.

Жить на два дома было и тяжело, и дорого. Зинаида Сергеевна нигде не работала и очень скучала в Москве. Она хотела переехать к мужу, так было бы гораздо удобнее и для него, но Иннокентий Филиппович и слышать об этом не хотел. Он дорожил московской квартирой, понадеяться на броню не решался и предпочитал под видом служебных командировок приезжать в Москву, хотя в его возрасте это было нелегко.