Александр Письменный - Рукотворное море

В двадцать девятом году, когда они ездили по ЦЧО, в одной деревне Козловской начался пожар.

Сразу загорелось несколько изб. Рядом стояли новые колхозные конюшни, но они подожжены не были. Ветер дул в их сторону, и неминуемо они должны были загореться тоже. Это жестокое желание поджигателей продлить мучения погорельцев особенно поразило Журкину.

У актеров в это время была репетиция пьесы «Пришла пора». В гриме и париках они бросились на пожар. У горящих изб метались бабы. Мужчины с опаленными волосами вытаскивали перины и глиняные горшки для молока. Старый дед с хлебными крошками на тощей бороденке держал в руках деревянную игрушечную лошадку и бестолково кричал:

— Помилуй, господи!

Кругом стояли односельчане. Они стояли молча, только несколько молодых парней, смеясь и гримасничая, стегали ошалевших от горя баб ивовыми прутиками по голым икрам.

— Что же вы стоите, товарищи?! — закричал Ионов. — Ведра давай!

— Пускай горит, — спокойно сказали в толпе, — оно колхозное.

Ветер нес горящую солому к конюшням. Слышно было, как в стойлах рвалась скотина. Лоскутки пламени взлетали по конюшенному срубу к крыше.

Из школы принесли три ведра, еще два, испуганно оглядываясь, дал белобрысый мальчонок.

— Где колодец? — спросил Ионов.

— А мы не знаем, — ответил парень с ивовым прутиком в руках.

Актеры сами выводили лошадей, разбирали крыши. Седые и рыжие их парики скорчились от пламени, на лицах растаял и расплылся грим.

Они работали до поздней ночи, и им никто не помогал.

И теперь, в тридцать первом году, когда они ехали сюда, в районном центре их предупреждали:

— Вам будет нелегко.

На школьное крыльцо вынесли лампу. Скудный свет ее уперся в бисерный занавес — в южных городах висят такие занавески у входа в парикмахерские. С телег снимали серовато-зеленые ящики с реквизитом. Крестьянин в нагольном тулупе вошел на крыльцо и, пошлепав по ящику, спросил:

— А что в нем будет?

— Пулеметы, — сказал возчик и засмеялся.

Крестьянин отошел в темноту и зашептался со своими.

Не успели актеры расположиться на ночлег, как прибежали из сельсовета звать на совещание. Они переоделись, развесили мокрое на партах и снова вышли под дождь: за ними молчаливо последовали крестьяне.

В прокуренной комнате сельсовета политрук бригады театра, бывший моряк, Андрейчук делал доклад о коллективизации. Сельсоветчики смотрели на него со злобой. За окнами, когда сверкала молния, Журкина видела лица, прильнувшие к стеклам, и ей было непонятно, зачем крестьяне стоят там, под дождем.

Заседание длилось долго. Сельсоветчики дружно выступали против коллективизации. Особенно напористо говорил крестьянин в нагольном тулупе, который спрашивал, что в ящиках, когда ящики снимали с телег у школы. Фамилия его была Одинцов.

— Никто из единоличников в колхоз не пойдет, — говорил он. — Посмотрите на ихний колхоз, куда он годится? Лошадей согнали, лошади стоят некормлены, какой хозяин отдаст свою скотину на верную гибель? — Он чуть ли не матерно ругал Махова, председателя колхоза, а председатель сидел тут же, молчал и смотрел на Одинцова.

Собрание кончилось часам к пяти утра. Актеры вышли на улицу. Уже светало. Дождь перестал. Крестьяне, которые раньше толпились у сельсовета, разошлись. На дороге блестели лужи.

Актеров пошел провожать к школе Махов. Это был сравнительно молодой парень. В предутреннем свете лицо его выглядело зеленым. Он много курил и часто кашлял. Чувствовалось, что Махов хочет что-то им сказать, но никак не может решиться.

Утром на общем собрании все шло отлично. Крестьяне с вниманием слушали доклад Андрейчука. После доклада выступил Одинцов и неожиданно для всех заговорил совсем не так, как говорил ночью, на заседании сельсовета. Поминутно оглядываясь на Андрейчука, он говорил крестьянам, что в колхоз идти надо, может быть, удастся трактор получить, после собрания он первый пойдет записываться в артель.

Актеров слова Одинцова удивили, а на крестьян подействовали угнетающе. Но когда собрание кончилось, Одинцов исчез, и его не могли сыскать.

Между тем Филиппов, театральный бутафор, и Сашка, театральный электромеханик, сооружали сцену в воротах крестьянского двора. Створки для этого пришлось снять, к верхним петлям прицепили проволоку, а на ней, на кольцах, повесили красный занавес. Сельские ребята тем временем тащили лавки и табуретки, музыканты настраивали скрипки. Потом открывали ящики с реквизитом.

— А пулеметы где? — разочарованно спросил маленький мальчишка.

— Не вертись под ногами, — сказал ему электромеханик. — Пулеметов еще захотел…

На другой день актеры поехали дальше, в Вечкусы. Была суббота одиннадцатого июля, канун петрова дня.

Перед деревенским праздником крестьяне в бане, и театральный обоз на улице встретили пышнобородые, потнолобые мужчины в подштанниках в розовую и лиловую полоску, в длинных рубахах, подпоясанных ремешками и веревочками, в новых галошах на босу ногу, с вениками в руках.

— Здравствуйте, — поклонился один из них. — Нет ли закурить?

Ему дали папиросу. Он осмотрел ее, пощупал, понюхал и осторожно, точно хрупкую и ценную вещь, поднес ко рту.

— Богато живете, — сказал он.

Другие молча оглядывали актеров.

Наконец маленький человек с выдвинутым вперед подбородком повел плечами и, прищурившись, спросил:

— Пулеметики, сказывали, везете?

— Откуда ты взял, дядя? — удивился Андрейчук.

— А в Резаватове говорили — пулеметики…

— Да откуда ты знаешь, что мы в Резаватове говорили?

— Слухом земля полнится, — сказал крестьянин и засмеялся.

Первый крестьянин, просивший закурить, отодвинул маленького в сторону и, почесывая зад в полосатых подштанниках, сказал:

— А что, социализм в одной стране можно построить?

Андрейчук удивленно взглянул на него и не успел ответить. Человек захохотал, подмигнул своим, и все они, почесываясь, повернули к избам.

— Странный разговор, — сказал Андрейчук, а другие промолчали.

Отдохнув с дороги, женщины пошли доставать инвентарь для своей столовой. Бригада привезла с собой декорации, бутафорию, киноустановку, но из посуды было только три-четыре стакана, несколько ложек и медный чайник у Филиппова — не очень много для двадцати двух человек.

Женщины постучали в первую попавшуюся избу — никто не отозвался. Постучались сильней — никто не отозвался.

— Может быть, никого нет? — сказала актриса Фридман.

Белоусова постучала еще раз. Распахнулось окно, краснолицая баба в пестрой косынке закричала на них:

— Чего ломитесь?

— Не могли бы вы одолжить нам на время чашек или тарелок? — сказала Белоусова. — Из посуды что-нибудь… Мы актеры, наверно, слышали?..