Александр Письменный - Рукотворное море

Однако он еле стоит на ногах. Патроны и порох давно кончились, спички, примерно говоря, отсырели, нипочем даже костра не развести, соль кончилась, сухари и концентраты, какие были, извел до последней крошки, три дня не ел, если не считать дикой ягоды да моха. Отощал, говорит, жуткое дело.

Выходит он, значит, из чащи и видит — на берегу одинокая избушка, в какой-то мере страшновато. Однако деваться некуда, единственное спасение, если в избушке кто живет или складены запасы. До порога дотащился, а открыть дверь — сил нет. Так и свалился.

Вот так и произошла у него, говорил грузин, жуткая встреча.

Открылась дверь, на пороге — ни дать ни взять — апостол Петр или прародитель наш Ной, рассказывал грузин в поезде. Борода белая во всю грудь, и голова седая вся, серебряная, а глаза голубые-преголубые, неземной свет в них светит, в некотором роде.

Поднял тот старик нашего грузина, ввел в избу, посадил на лавку, накормил, напоил, спать положил, а потом, значит, отчасти, вот что оказывается.

Было их два кореша в прошлом. Тот, второй, был рыжий, здоровенный парень. А этот — ростом поменьше, послабже, скажем, русый был. И была между ними дружба неразлучная. Общий харч, и общий кров, и вся судьба у них общая, если так можно выразиться. Теперь Русый, примерно говоря, жил на покое. Белку он промышлял, конечно, или там, скажем, лису. Ставил ловушки, отчасти, и на соболя.

Вот тут, с позволения сказать, и пойдет, собственно, моя байка.

С тем Рыжим они не то чтобы жили душа в душу — один без другого, в некотором роде, сто бы раз пропал. Был случай, скажем, говорил грузин, на кого-то из них полез в тайге медведь-шатун. Это знаете зверь какой? Ему бы спать, а кто-то его поднял из берлоги, — нет зверя свирепее. Ну и полез то ли на Рыжего, то ли на Русого, я теперь не помню. Тот, примерно сказать, выстрелил, да только ранил, и медведь вышиб ружье в момент. Доблести тут особенной нет, какой ты ни будь друг, но все же! Так вот другой валенок скинул, на руку надел, да в пасть зверю. И ножом пропорол медведя вдоль брюха. Без такой помощи, говорил грузин, в тайге не жизнь.

В другой раз шли они через перевал. Ну, как положено — пояса у них особенные. А то даже и жилеты, говорил грузин. Перевал там страшенный, весь снег сдуло, сплошное обледенение. Рыжий и сойди с тропы по нужде, только зашел в кусты, споткнулся о корень и чесанул кубарем вниз с немыслимой кручи. Старик рассказывал грузину: бросить Рыжего — и, видишь ты, такая чертовщина и в голову не взбрела. Бросить товарища в беде — таких людей, примерно, в тайге не видели. Полтора часа с полной опасностью для живности спускался он по склону. Как его бог уберег, грузин говорил, немыслимое дело. Достал Рыжего, тот едва жив лежит в сугробе. А как оттуда выбраться? Достать достал, а вылези попробуй! А Рыжий стоном стонет от боли, не то вывих, не то перелом, и понять нельзя, что болит, где? Полтора часа тот старик спускался к Рыжему, пять с половиной часов в какой-то мере с Рыжим через плечо поднимался обратно на тропу. Выбрался в полной уже тьме.

В другой раз — обратная история, сам старик, то есть Русый, попал в переплет. Собственно, тогда он был молодой. А случилось, я уже несколько не помню, то ли дерево на Русого упало, то ли он упал с дерева, зачем его туда только занесло? То ли неудачно шагнул, оступился, может, пробирались через бурелом, одно слово: сломал он ногу, примерно сказать, и ходьбы для него не стало вовсе. Так что ты думаешь, грузин говорил? Рыжий и лубок приготовил, и кость вправил, и тащил, известная вещь, через бурелом, три дня и три ночи, отдыха не знал, боялся — тот, часом, помрет дорогой. И пять месяцев в самую зиму ходил за ним, как за ребенком.

Одно слово: закон — тайга. Они и в пургу вдвоем попадали, и трясина их засасывала, и горели они в тайге, и в перестрелках бывали, и в прочих передрягах.

Однажды возвращались они, так сказать, после долгого-предолгого перехода к себе в поселок, как он там назывался, я и выговорить не могу. Не то Бодайбо, не то еще как. Может, даже и Синюга ему название.

Понять можно: для людей, которые полгода прозябали в тайге, какой поселок ни будь, для него он — рай земной, с позволения сказать. Там и «чайная» высокого класса, не скажу — ресторан, и девочки, прибывшие на гастроли чуть ли не из самого Иркутска, и в картишки можно перекинуться по-серьезному с понимающими людьми. Может, конечно, это и враки все, но так грузин тот в поезде рассказывал. За что купил, за то продаю. По себестоимости.

Но как ни торопились ребятки поскорее гульнуть во всю широту натуры, Рыжий предлагает Русому побриться. Все-таки приятнее на люди выйти в человеческом обличье, а не в скотском. Оба обросли бородами по самые уши, и Рыжему борода, может, в самом деле отчасти более лишняя, чем, примерно сказать, Русому. А может, говорил грузин, там его ждала какая-нибудь краля. Или он думал, что она его ждет.

Зеркал у них с собой не водилось, естественная вещь, значит, один, отчасти, должен брить другого. И тут, говорил грузин, возьми да шевельнись у Русого червяк подозрения.

В этом отношении, с позволения сказать, и вся соль. Шевельнулся в душе у человека червяк подозрения, и пошло ломать в нем все, что осталось человеческого.

Сколь было таких случаев, когда один другому спасал жизнь, больного выхаживал! Ведь пропади один из них, его искать никто и не станет. А тут шевельнулось подозрение ни с того ни с сего, и все пошло на-перекос.

Привиделось, причудилось, в голову взбрело, как ни называй, что станет Рыжий его брить, полоснет разок — и кончики.

Положение, отчасти, такое, вроде некуда деваться. Как ты другу скажешь: ты что, парень, задумал? Окстись! Ведь ты меня хочешь зарезать! Да как же можно, не пимши, не емши, взять вдруг да так и сказать!

А она передается, эта подозрительность, примерно говоря, как зараза, нет, скажете? Русый стал вилять, кружить вокруг да около, тебе даже красивше с бородой, к чему бриться, лучше поскорей дойти до поселка, там парикмахер побреет, одеколоном вспрыснет, горячей салфеткой морду прижмет. Рыжий уперся — и ни на шаг от своего. А от этого у Русого еще больше подозрения. И тогда, говорил грузин, деться некуда, Русый задал вопрос:

— Кто будет бриться первый?

— Да не все ли равно? Давай сперва тебя побреем, — сказал Рыжий.

— А мне не к спеху, — сказал Русый, от которого и слышал грузин всю историю. — Я могу и так идти.

И в глазах ли его, или в голосе, или просто чутьем, но Рыжий, говорил грузин, понял, в некотором роде, или, примерно сказать, догадался, что друг его боится. Что вы скажете теперь? Боится, и весь сказ! Произошла ли у них какая заминка или, так сказать, пауза, но только, говорил тот грузин в поезде, Русый в свой черед понял, что Рыжий понял, что он его боится. Нет, вы представляете себе, как звериный дух постепенно просыпался в человеке?