Александр Письменный - Рукотворное море

И пока председатель говорил общие слова, какие в торжественных случаях приходилось ему, наверно, говорить сотни раз, она спросила, наклонившись вперед:

— Не узнаете меня?

Теперь ему нестерпимо стыдно было признаться, что он сразу не узнал ее. И он ответил тихо:

— Нет.

— Не помните Варю? — настаивала она, это древняя старуха.

— Ах! — тогда сказал он, подозревая, что глаза его выдают. — Ну как же, как же! Сколько лет прошло. Здравствуйте. — Он не решился назвать ее по имени.

Аккомпаниатор начал свою партию, и Евгений Петрович запел «То было раннею весной…».

Пел он плохо. Он сам чувствовал, что плохо поет. Все мысли его были заняты неожиданной встречей. Разве можно быть такой старой, изможденной, седой?.. Какие огромные у нее были глаза, какой удивительной смуглота нежной кожи, с какой непередаваемой плавностью ее шея переходила в хрупкие плечи.

Он пел и не чувствовал своего голоса. Он ждал, что вот-вот наступит обычный подъем. Ничего не получалось. Господи, сможет ли он выдержать до конца? Он заметил тревожные глаза жены, сидящей у выхода, заметил брошенный на него быстро обеспокоенный взгляд аккомпаниатора.

Если она так постарела, значит, не за горами и наш срок. Знакомые говорят: боже, вы совсем не меняетесь! Жалкие лицемеры! Вон там, за нашим плечом, за роялем — живой отсчет времени. Ну, пусть она старше на год-полтора, но и он стар. Ужасно стар, и не спасут его от старости никакие ухищрения, японские заповеди, шведская стенка… У него болело сердце, трудно было петь, а публика-дура аплодировала, требовала бисировать, выходила из себя.

На ужин он не остался, сославшись на нездоровье. Жена дала ему таблетку валидола, затем элениум, затем накапала Зеленина. Она всегда носила с собой необходимый набор лекарств. Состояние его не улучшалось. Черные мысли одолевали его.

Приятно и грустно вспомнить молодость, раннюю, может быть, первую любовь. Но сейчас его мучило ощущение, что он заглянул в то, что его ждет, в свою старость, в свой смертный час. К этому он не был подготовлен.

От своего отца Гурий Чикин унаследовал редкую и верную специальность: он был мастером цветного литья. Фасонное литье из цветных металлов, составление сплавов и раскислителей, наращивание металлов, иначе говоря, омеднение или там никелировка, или оксидировка и прочее такое требует от человека большого разумения, точного глаза, верной руки. А если взять литье земляным или восковым, иначе говоря, итальянским способом, так и тем более.

К реке и речникам Гурий имел чисто любительское касательство: жил на берегу Имгыта, с давних пор страстно рыболовствовал, все свободное время проводил на реке, отсюда — давнее и близкое знакомство с Чижатниковым, с бакенщиком Миловановым, а потом и дружба. Сколько рассказано всяких баек в бакенщицкой сторожке! Сколько рыбы выловлено в старицах и затонах! Сколько километров исхожено в яликах да ботничках по Имгыту!

Но характер! Надо же, чтобы у человека был такой несносный характер, источник всех его бед и злоключений.

Скажем, подошел мастер, сделал замечание: форма плохо промазана графитовыми чернилами.

— Не ндравится? Попреки? А совсем без графитовых чернил не желаешь? Люди не делали, а я сделаю — и утрешься!..

Обиден ли попрек, нет ли, но Чикин уже чешет как заведенный:

— Да будет тебе известно, от графитовых чернил один вред для отливки, ничего больше! Графитовые чернила — это углерод, а углерод нам лишний. От него рост металлу, тебе понимать надо. Пухнет металл вроде теста на дрожжах, изделие выходит рыхлое. Имеешь об этом понятие или нет?

И пошло, и пошло, и слова никому не даст вставить поперек.

— Мастер ты или не мастер, а я своим опытом знаю и опытом своего отца и своего деда: лишний кислород оставим — пойдут равнины, чуть загрязним плавку — начнется кипение, имеешь ты понятие или нет?

Мастер в ярости:

— А ну молчать! Делай как приказано. Интересны мне твои рассуждения!..

Но остановить Гурия уже невозможно: мастер ты или не мастер, а моему нраву не перечь!

— Да ты о красной меди имеешь понятие? Ничего ты не знаешь, одно название — мастер. С чем рюбелию едят, противокислотную бронзу, соображаешь? А художественное литье со сдачей по химическому и механическому анализу можешь? Видать, ничего ты не понимаешь, вот какая песня, мастер ты или не мастер!..

И грубостям, в хмурой замысловатости которых Чикин не знал себе равных, нет числа.

Кто удержится, промолчит в ответ на весь этот гам и безобразие? Слово за слово, и первым не выдерживает накала Чикин: летят в сторону рукавицы, сбрасывается суконная шапка с очками, срывается с пояса брезентовый фартук, и не мастер, а он, Гурий, летит к директору о жалобой.

— Я мастер художественного литья, а тут какие-то затычки отливать! Этому вам хоть заяц научится. Поставили надо мной чучело, что он может понимать?!

— Постой, Гурий!.. Подожди! Что ты со всеми воюешь? Иди, работай, напишешь докладную, разберемся, — увещевает его директор, зная, что после работы так и будет: Чикин засядет писать обстоятельную кляузу.

Чикин, как всегда, писал директору докладную на десяти страницах, добивался, что формы переставали мазать графитовыми чернилами, — у него отливки получались удачнее, а у других мастеров шел брак. А там новая ссора с мастером, опять жалоба директору, опять докладная на десяти страницах… Ну и характер — склочник и скандалист, вот он кто! Расплюется со всеми на заводе, уходит — черта с два заманите меня обратно!.. И тогда с утра до вечера бродит по косоурским дворам:

— Ведра, кастрюли паять, па-ачиняем!..

Проходила, однако, неделя, другая, и Чикин возвращался на завод. Он не мог жить без своего дела, без зеленеющего, как в преисподней, огня над тиглями с расплавленной медью, без людей, толкущихся рядом со своими формами, своим литьем… И завод нуждался в редком литейщике. Месяц-два Чикин работал безмолвно, не перечил мастеру, спасал срочный заказ, справлялся с литьем, которое у других литейщиков сплошняком шло в брак. А затем срывался — и новая ссора то с мастером, то с цеховым инженером, новая дурь или блажь, новый разговор с директором.

Не владея собой от бешенства, директор кричал ему, показывая на сейф:

— Тут он, твой последний доклад! Хранится!.. Да я его выну, пойду в райком, ты со стыда сгоришь! Ведь однажды нервы не выдержат, расстанемся мы с тобой, Гурий, навсегда!..

Так и произошло однажды. На этот раз Чикин ушел с завода разобиженный вконец. Ну, теперь все. Больше ноги его здесь не будет.

Он шел с завода, не видя ничего перед собой от ярости.

Было лето, от жары плавился асфальт, пыль крутилась по улицам.

За низким строением деревянных домов на правой стороне улицы лежал Имгыт, и даже в этот чертов день из проулков, ведущих к реке, тянуло прохладой. Солнце склонялось к западу, било в глаза, река нестерпимо сверкала, на нее было больно смотреть.