Александр Письменный - Рукотворное море

Шеффер привстал и заглянул в почтовый листок. Он ничего не понял. Его толстое, румяное, подвижное лицо штабного комика изобразило испуганное недоумение. Теперь и командир, и комиссар, и телефонист, и помощник подполковника по строевой части, и пришедший по делу командир первого дивизиона — все смотрели на Шеффера. Лейтенант пожал плечами.

— А больше нет? — спросил Лось.

Военком заглянул в письмо и увидел множество непонятных волнистых линий.

— Есть еще, — сказал он и выдал майору второе.

Так же, как в первом, листок бумаги был испещрен множеством волнистых линий.

— Посмотрите это, — сказал военком в недоумении и выдал Лосю третье письмо.

Оно выглядело так же, как первые два.

— Давайте остальные, хватит смеяться, — сказал Лось. Лицо его расплывалось в радостной улыбке.

Все с огорчением и недоумевающими лицами склонились над письмами майора, и только он один счастливо улыбался, хмуря от непривычной радости свой высокий и чистый лоб. Только ему были понятны эти неровные, извилистые линии. В них он умел прочесть больше, чем если бы отправитель высказал свои мысли общедоступными буквами и словами. В конце последнего письма, вслед за одинаковыми во всех письмах волнистыми линиями, каракулями ребенка, только-только научившегося писать, было нацарапано: «Дорогому папе от сына Женечки».

— Теперь понятно, почему так долго вы не имели писем, товарищ майор, — сказал лейтенант Шеффер. — Военная цензура была озадачена: не шифр ли это какой-нибудь? Разберись-ка, что это значит.

— Нет, ответил майор, — просто у мальчика была тяжелая скарлатина. Я об этом не рассказывал. А кроме того, видите, пока мы воюем, он научился грамоте.

В землянке было тихо и тепло, а снаружи трещали выстрелы и уныло завывали мины над передним краем. Все, кто сидел в землянке, чувствовали себя так, точно они сидят дома, в просторной комнате, за обеденным столом, покрытым чистой скатертью, и слушают милую сердцу игру ребят в кубики и в войну.

В метро на Арбатской площади я встретил недавно Марочкина, бывшего редактора армейской газеты «Вперед, на врага!», и он не узнал меня или сделал вид, что не узнает. Ничего не могу сказать об этом, может быть, и в самом деле он меня не узнал, мы были знакомы недолго, месяца три, не больше, так как вскоре меня взяли во фронтовую газету, но я-то узнал его сразу и остановил — разве не интересное занятие узнать, что сталось по прошествии времени с человеком? Он не очень изменился за прошедшие почти двадцать пять лет. Да, черт возьми, почти четверть века, ничего себе, добрый срок! Он совсем не растолстел, почти не обрюзг и, скорее, не постарел, а как бы обветрился, что ли. Так же, как двадцать с лишним лет назад, он выглядит подтянутым, со скучной строгостью во взоре, такое же мужественно-красное было у него лицо, точно малость потертый молитвенник в красном сафьяновом переплете, — мы нашли такой в бункере, покинутом немцами.

Деваться Марочкину было некуда, он сделал удивленное, потом обрадованное лицо, и пошло с ходу: «Сколько лет, сколько зим», «Как живется-можется», «Где этот, где тот…».

— Помнишь майора Кациса? Ну, кличка у него была — «Конь». Кацис опять наврал. Ну заведующий отделом писем? — спросил Марочкин.

— Помню майора Кациса.

— Умер в прошлом году от инфаркта. А Лазарева помнишь? Работает в Курском обкоме чуть ли не вторым секретарем. А как думаешь, чем теперь занимается Рыбка? Ну, наш начальник издательства армейской газеты. Нашел свое место в жизни. Заведует отделом регулировки уличного движения. Главный орудовец в районе…

— Ну, а вы что поделываете? — спросил я, по старой памяти называя его на «вы».

— Работы, брат, невпроворот. В Академии педагогических наук заправляю. Профессор не профессор, а считай, без пяти минут член-корреспондент, вот, брат, как, — не торопясь, ответил он со снисходительной усмешкой.

…Так я узнал, что бывший редактор армейской газеты майор Марочкин занят теперь вопросами образования и воспитания, а наш издатель Рыбка регулирует уличное движение.

А я по-прежнему страдаю, мучаюсь, что-то пишу, и нет на душе покоя. Пусть так положено мне по профессии, но что я, приговорен к проклятой неуверенности в себе? В чем причины постоянных метаний, точно я все еще мальчишка? Кончаешь новую вещь и каждый раз, какой бы она ни была незначительной, словно останавливаешься перед стеной: а что будет дальше? Любой человек, пусть совсем молодой, на два, на три десятка лет моложе тебя, если он занимает какой бы то ни было пост, даже самый никудышный, держится солидно, уверенно. А ты мечешься, сомневаешься в каждом написанном тобой слове!..

С возрастом, а проще сказать, к старости, человек все больше склоняется писать притчи. Вероятно, поэтому я и принялся за этот рассказ. И пусть простит меня читатель за то, что элемент назидательности в нем будет сильнее иронии, а тем более — сарказма. Это притча, ничего тут не поделаешь.

В памяти всей редакции сохранился разговор, происшедший в поезде, когда газету перебрасывали с юга на Северо-Западный фронт. Это было еще до моего появления в редакции. Они проезжали тогда железнодорожную станцию Ясная Поляна, и кто-то из сотрудников сказал, выглянув наружу:

— Здесь Анна Каренина бросилась под поезд.

— Точно? — строго спросил Рыбка.

— Нет, немного дальше, — ответили ему.

Впервые я увидел Рыбку возле редакционных землянок уже на Северо-Западном фронте. Моложавый, со щегольскими усиками, без шинели, в гимнастерке, которая на редкость хорошо сидела на нем, бравый старший лейтенант топтался на оледеневших кочках соломы, развеянной вокруг редакционных бункеров. В смысле бытового устройства армейским газетчикам в этот раз повезло: среди бесконечных болот редакции достался сухой холм возле пепелища деревни Новый Брод. В немецких бункерах, отделанных березовыми пластинами, было сухо и тепло. Немцы бросили их в полной сохранности, выбитые отсюда за Ловать во время зимнего наступления.

Остались с зимы и груды немецкого мусора. Пестрые обертки сигарет, алюминиевые банки из-под норвежских сардин, глиняные кувшинчики из-под рома, использованные батарейки для карманных фонарей, разбитые пластмассовые коробки из-под каких-то химикатов, вазелина, кремов для бритья, пустые металлические чемоданчики, в которых хранились мины — по три мины в чемоданчике, плетеные корзинки от снарядов, чудовищные соломенные боты, которые надевали часовые на посту, обрывки газет и журналов, разбитые, искореженные велосипеды, бумажные мешочки с черными штампами фашистского орла и свастики. И бутылки! Бутылки, бутылки, бутылки! Бутылки из-под шампанского, из-под рейнского вина, из-под кетчупа с пластмассовыми крышечками. Больше всего попадалось бутылок из-под шампанского. Почти все они были французских марок, тяжелые, литые из крепкого темно-зеленого стекла.