Александр Письменный - Рукотворное море

Мои воспоминания нарушил Фрейдлих. Слегка наклонившись к Петухову, он сказал негромко, однако же не таясь, и я отчетливо расслышал:

— Товарищ подполковник, у меня просьба. В боях я бывал, и не раз, да все в неудачных. Хотелось бы участвовать в таком деле, где не фрицы, а мы навязываем сражение. Как вы смотрите, если я…

Петухов не дал договорить. Резко повернувшись, он прервал Фрейдлиха:

— Этого только не хватало! Оставаться на командном пункте батальона и в наступающие порядки не лезть, понятно?! Прикажу связать, если надумаете ослушаться. Мало у нас мороки, так еще отвечать за вас! — без обиняков сказал он.

— Героизмус — это, дорогой товарищ, судьба, а не фунт изюму. Не каждому выпадает, — с сочувственной усмешкой заметил Ильев.

— Судьба! — с недобрым оскалом сказал Петухов. — Был у нас в академии один деятель. В самом начале войны посылают его в тыловую командировку в Крым. Он ходит по этажам, прощается со всеми, будто едет на верную гибель. Над ним смеются: в Крым едешь, чудак! У всех у нас уже в карманах предписание: с занятиями в академии кончать, одним — под Смоленск, другим — под Гомель, задерживать отступающие части. Словом, в самое пекло… А вот смотрите, я живой тем не менее, а он давно покойничек, пропал под Севастополем.

Вид у Фрейдлиха был раздосадованный, он заметно скучал, даже ушла с лица его постоянная разбойничья улыбка (я не описывал еще его внешность? Сейчас это сделаю), но спорить с Петуховым он не стал.

Признаться, меня немного удивила покорность Фрейдлиха. Это не совсем было на него похоже. За Фрейдлихом, сколько я знал, водилась одна слабость — он всегда торопился. Роста он был невысокого, но ладно сбит, — знаете эти спортивные фигуры, когда плечи широкие, таз узкий, а коленки, если взглянуть на человека, когда он в трусах, как бы на одной прямой от бедра к голени. Я был знаком с Фрейдлихом со школьных времен, хотя мы и не учились вместе, и я помню, что он, быстрый в движениях, отличался от всех нас своей постоянной подтянутостью, теперь я бы сказал даже — воинской выправкой. Ума не приложу: откуда она взялась у него? Из семьи он был отнюдь не военной: папа — врач-отоларинголог, мама — учительница музыки. Тысячу лет я знал Фрейдлиха, отличнейшего малого, очень интеллигентного, и очень сдержанного, и всегда очень находчивого, с острым умом, безукоризненно честного и отличного шахматиста. Если нужно что-нибудь еще сказать о нем, то можно было бы добавить: первое, что бросалось в глаза постороннему человеку, — великолепный ряд зубов, потому что Фрейдлих, как было сказано, постоянно улыбался. Если хотите — даже с некоторой издевкой. Признаться, мне он всегда напоминал, нет, не Наполеона — у того, в моем представлении, лицо хоть и было, может быть, хмурым, но вместе с тем каким-то сладким, кукольным, — а молодого корсиканца вообще. Да, представьте себе, он был похож на абстрактного корсиканца, каким представляешь его по романам Дюма или рассказам Мериме, — у кого из них описаны корсиканцы? Матово-смуглое лицо, вьющиеся каштановые, чуть запыленные ранней сединой красивые волосы, по-разбойничьи озорные глаза и зубы, видные в улыбке и до того ровные, белые, безукоризненные, что можно было подумать: они искусственные и сделаны из-за старательности не вполне натурально.

Тот вечер мне хорошо запомнился. После долгого нашего хождения по залитым водой, талым дорогам — мирная вкусная еда, давно не виданные лакомства, приятные, сердечные люди, и все это в гиблой стороне, на краю света, и впереди долгожданный, необходимый бросок вперед, этот самый знаменитый звездный час, — что может быть прекраснее!

Удивляло и как-то беспокоило одно: зачем Фрейдлих заговорил с Петуховым об участии в предстоящей атаке? Он что, не понимает: нам делать там нечего. Если говорить о себе самом, то в те дни у меня даже и пистолета своего не было. Хранился в кобуре маленький трофейный «вальтер», его дал мне на время командировки секретарь редакции, да беда — в обойме всего один патрон, и тот, неизвестно, выстрелит ли в случае нужды.

После ужина, чуть-чуть охмелев, так как из-за медицинского запрета я совсем отвык от водки и мне достаточно было двух-трех глотков, чтобы почувствовать опьянение, я вышел вместе со всеми из командного блиндажа. Было очень темно, даже небо не проглядывалось в нашем редком лесу. У костра сидели солдаты, с некоторыми мы были знакомы. Я услышал чьи-то слова:

— Ну, санинструктор, смотри! Ежели что, не сомневайся. Чего бы ни стоило, хоть за ноги тащи, хоть мордой по грязи, а из-под огня вытащи…

— Жить хочешь? — спросил кто-то.

— А то нет?!

— Валяй, Сундуков, насмаливай! А то санинструктор сдрейфит — и кончики, — добродушно заметил один из солдат; широкий, квадратный, грузный, он склонился к огню костра за угольком, и было видно его лицо, наполовину освещенное, — небритое, скуластое, с маленькими, живо сверкнувшими в отблеске огня черными глазками.

— А как иначе? — встрепенулся Сундуков, предупредительно настраивающий санинструктора. — Чтобы знал напрожог. Ежели враз не убьют, хуже нет загинаться под проволокой.

— Сторонник миролюбивой политики, одно слово, — подбросил тот боец, который разжигал для нас костер в ожидании Ильева, и посмотрел многозначительно в нашу сторону.

— Ты, Сундуков, не боись! Главное дело — подбирай сахарницу. А в голову тебе не вдарит. Кто во взводе не знает, как ты воюешь? Голова в укрытии, одна задница наружи, — сказал старший сержант Сильченко, покашливая и поплевывая в костер.

Подошел Петухов, подтянутый, угрюмый.

— Ну, вы эту оперетку кончайте. Всем отдыхать, и чтобы ни шороха! — И он закончил, обращаясь к нам, газетчикам: — И вам добрый совет — выспаться как следует. Завтра хлопот будет полное горло: беседовать с бойцами да записывать их героические подвиги.

Мне казалось, что спать в такую ночь невозможно. Очевидно, это было чисто литературное, то есть надуманное, представление, и я, так часто страдавший бессонницей в мирное время, заснул мертвецким сном, как только мы добрались до палатки санчасти и я улегся на свою койку, которой не переставал восхищаться, такая она была удобная.

Проснулся я вдруг от шума в палатке — среди тихой ночи она наполнилась резкими голосами, отрывистыми командами, стонами раненых. И как только я открыл глаза, я услышал тяжелые перекаты артиллерийской пристрелки, будто в доме, на верхнем этаже, кому-то взбрело на ум передвигать среди ночи громоздкую мебель. А в промежутках можно было разобрать отчетливые минометные удары и стрекотню пулеметов. Капитан Скробута был уже на ногах, и на его койку укладывали бесчувственного, забинтованного человека; мне не удалось рассмотреть, кто это был такой. Меня тряс за плечо санитар: нужно было освобождать койку — несли еще одного раненого. Он негромко стонал, на его забинтованной голове расползалось пятно крови. Это был младший лейтенант, днем я видел его в расположении батальона. Узнал ли он меня в полумраке палатки, нет ли, сказать не могу. Дрожащей рукой, не глядя, он почему-то отстегнул помятый трофейный фонарик, висевший у него на груди, и протянул мне.