Александр Письменный - Рукотворное море

На этом наше пребывание в штабе полка закончилось. Ильев дал нам провожатого, мы попрощались с командиром полка и с Петуховым и, чтобы быть ближе к месту событий, отправились в батальон. Ильев в сопровождении ординарца пошел в свои подразделения, позднее мы условились встретиться на его командном пункте.

В редком лесу, где располагался батальон Ильева, снега почти не осталось, и всюду вокруг блиндажей и палаток, поставленных на скорую руку и едва замаскированных, грязь была непролазная. Что касается маскировки, то, я полагаю, здесь она была лишена смысла. Лес вокруг был настолько редкий, что ветки и сучья, собранные для прикрытия, лишь привлекли бы внимание к солдатскому жилью.

Молодцеватый офицер на командном пункте, чернявый, с тонкими усиками, предупрежденный по телефону о нашем прибытии, представился нам громко и отчетливо:

— Старший лейтенант Остроухов! — и, стремительно кинув ладонь к виску, пригласил садиться.

Мы сели, а я все смотрел на холеные усики старшего лейтенанта, подстриженные так точно и тщательно, что оставалось лишь удивляться: откуда он берет время, чтобы за ними ухаживать? — у офицера штаба, хотя бы и батальонного, времени всегда бывает в обрез. Хотя, может быть, и я не прав — на лавке рядом с Остроуховым, как во многих штабах и землянках того года, лежал толстый распластанный том «Сестры Керри». Теодору Драйзеру никогда бы и не приснилось, что его роман будет пользоваться такой популярностью в действующей армии далекой России. Тут же Остроухов вызвал рыжеватенького бойца в годах и поручил ему развести для нас костер в лесу, чтобы мы могли немного согреться и отдохнуть до прихода капитана.

Мы расселись вокруг костра, промокшие и озябшие, как старые бродяги. Говорить ни о чем не хотелось, двигаться не хотелось. Даже Скробута перестал нести обычный свой вздор. Неуютно нам было среди несусветной грязи, в этом скучном лесу с его болотистой, зыбкой почвой, вероятно еще и не оттаявшей как следует.

А рыжеватенький боец, присматривая за костром, все приговаривал успокоительно:

— Костерок-то мы взбодрим, это как минимум. Поглядишь вокруг — мать ты моя! Да это край для лягушек. Одна сырость. А жара между тем — куда хуже. Костерок мы взбодрим, вот и тепло, это как минимум. А куда денешься от жары? — И поглядывал на нас с сочувствием и любопытством.

Мы успели обогреться и немного обсушиться у костра, успели поесть не очень жирно заправленной маслом пшенной каши, когда наконец появился перед нами сам Ильев.

Он был мокрый и грязный с головы до пят, без фуражки, — ее он держал, осторожно прижимая к бедру и прикрывая плащ-палаткой, не отступающий ни на шаг, верный ординарец. Пока мы тут сидели, Ильев не только обошел свои роты, но и слазил в окопы боевого охранения, куда днем опасно было пробираться из-за снайперского огня. Все обошел, осмотрел, проверил, поговорил с бойцами. А нам он не знал, что сказать. Как вежливый хозяин, чтобы все ж не молчать, он принялся говорить о вещах общеизвестных.

— Боец приходит на передний край необстрелянный. Раньше так было, и нынче так осталось. Иной раз никогда не видевши вражеского самолета, тем более немецкого танка, что вполне естественно. Ни разу, видите ль, не попавши под минометный, под артиллерийский огонь. И что мы все-таки имеем теперь? А то, что теперь боец этим делом пренебрегает. Нынче он знает: немца можно бить и гнать. Этот страшный немец драпает, бывает, — ого-го!

Просвещая нас в таком духе, Ильев сообщил, что подполковник Петухов, прорвавшийся в расположение полка по бездорожью, доставил на прицепе своего тягача кучу посылок с подарками из тыла.

— Часика через три будем их раздавать, ну и, естественно, пир горой. И горючее заготовлено не по норме. А пока советую, поговорите с бойцами, поинтересуйтесь, какое у них боевое настроение. Кто завтра останется в живых — будет героем.

Он предложил нам устроиться в палатке санчасти. Полк загодя прислал. Там мы и заночуем. Главная палатка у них вместительная, сейчас она пустует, а в ней тепло и пол брезентовый, так что никакой сырости, и покормят нас там, и вообще создадут покойную жизнь. Сейчас он даст нужную команду.

В течение последующих часа-полутора мы познакомились со старшими сержантами Панковым и Сильченко. Панков все больше молчал, а Сильченко стал рассказывать нам, как он ехал в рембат на разбитом броневичке и увидел двух немецких парашютистов. Ах вы немцы, такие-сякие! Вы что тут, немцы, делаете? Я, говорит, постарался взять их живыми.

Познакомились мы и с теми пятью автоматчиками. Все люди вокруг знали, что предстоит автоматчикам, и все были очень внимательны к ним, предупредительны, угощали табачком, дарили самодельные ножики, зажигалки, — от того, насколько этой лихой пятерке удастся создать шум вокруг себя, в какой-то мере зависела участь остальных…

«А самим автоматчикам известна уготованная им доля?» — спросил я себя.

Я смотрел на них с любопытством, сочувствием и страхом. А они вели себя с наивной беспечностью, как ни в чем не бывало, шутили, смеялись. И только раз по мелькнувшему взгляду одного я понял: он знает, что их ждет, все пятеро об этом знают.

Поговорив с людьми, записав несколько биографий, мы пошли в палатку полковой санчасти отдыхать. Нас приняли там превосходно, еще раз накормили, и мы не в состоянии были отказаться от еды, хотя опять это была пшенная каша (впрочем, с добрым куском американской тушенки). Вещевые мешки мы сложили на брезентовом полу и разлеглись на чистых, заправленных свежим бельем, удобных койках в рассуждении того, что жизнь на белом свете неплохая штука.

Чуть позднее в палатку полковой санчасти начали приходить бойцы с жалобами на недомогание. Их было не много, но все же с десяток набралось. Никто из пяти автоматчиков в санчасти не появился. Значит, у них и мысли не было, что можно как-то отвертеться, отлынить от своей судьбы. Они даже попытки такой не делали.

Мы лежали на своих превосходных койках и слушали, как начальник полковой санчасти за брезентовым пологом палатки неумолимо отвергает все жалобы солдат и одного за другим отправляет обратно в роты.

Прав ли я был, нет ли, я уже не мог отделаться от тоскливого ощущения, что мы здесь, военные корреспонденты, армейские газетчики, и я, и Скробута, и Фрейдлих, по существу, остаемся в тылу. И как бы ни была высока наша роль в формировании победы, мы всего лишь наблюдатели. Нас прислали сюда воспевать подвиги, а не совершать их. А солдатам идти в ночной тьме в зону сосредоточения, а на рассвете — в бой, в неизвестность, на вражеские пулеметы. Кто из них уцелеет под немецким огнем?

Мне было и стыдно, и совестно, и горько, потому что драться и умирать предстояло другим. Хотел ли бы я участвовать в атаке на Козлово из профессионального любопытства, из ненависти к врагу, из желания непосредственным участием приблизить час победы, из чувства нравственной ответственности или стремления к совершенству — я не знал.